Денис Гуцко - Русскоговорящий

Бритые и ещё не бритые мужчины сражались в нарды и домино. Солдат не замечали и ничем не угощали. Видимо, находился здесь своего рода закрытый клуб для тех, кому давно за тридцать. Расходились в обед.

…Глядя на чёткую отлаженность, день ото дня повторяющуюся одинаковость сюжета, глупо было сомневаться, было ли так раньше, до волнений . Война войной, а чайхана каждый день набивалась под завязку.

— Хорошо живут, бля.

— Интересно, а кто работает?

— Столько сладкого жрут, а не толстые.

— Я бы побрился у этого, в холле.

— Да, и я бы побрился, если б не бздел — чик по горлу, и алес.

Было грустно от таких разговоров.

И было непонятно, кто же из этих людей, что приходят с детьми к БТРам, бреются у виртуоза, сидят развалясь за круглыми столиками под круглыми тусклыми абажурами, неторопливо идут куда-то по мостовым, — кто же все-таки громит армянские дома?

Решетов лихачил как автомобильный хулиган. Хищно похохатывая, падал грудью на штурвал и заявлял:

— Эх, я б сейчас въехал! Пусть какой-нибудь чурек на жигулёнке выскочит. А! Хоть какой-нибудь. Эх, я б его! В гармошку б! — и добавлял возмущённо — Тоже мне, придумали беспорядки наводить!

До самих беспорядков ему, собственно, не было дела: «Да пусть хоть совсем друг дружку перережут» — но дембель, дембель-то всё откладывался и откладывался, а беспорядки всё продолжались и продолжались. «Второй месяц перехаживаю», — говорил он. Как про беременность.

Митя понял: здесь легче тем, кто злился, проще. Подогревая свою злость, Решетов отчаянно газовал возле открытых окон, густо окуривая их чадом выхлопов. Завидев на трассе пешехода или унылую арбу, запряжённую вечно понурым, вечно усталым ослом, он сбавлял скорость и хватался за ручки, вращающие башню и наводящие крупнокалиберный КПВТ. Шутил. Пешеходы замирали, погонщики понурых ослов резко натягивали вожжи.

— Не ссы, Мамед! Патронов сегодня не дали, — заливался он, проносясь мимо — Погромщик х. в!

Эти дембельские шутки мучили Митю — будто в его присутствии влезли грязной лапой в чью-то развороченную рану: ух ты! как тебя расхренячило! Сам он так и не смог отрастить полноценную злость — старался, тужился, говорил вслед за остальными: «Сволочи, расстреливать их», — но не чувствовал ничего кроме растерянности и промозглой как осенний ветер тоски.

(Тоски было вдоволь. Стояла бурыми лужами, наползала из-за бледного горизонта. Тоска животная, струной протянувшаяся откуда-то из желудка к ледышке луны. Тоска обессилившей души. Тоска нежилых домов, пристально глядящая в тебя выбитыми окнами. Тоска погибших вещей. И в этом скачущем вдоль обочины вороне — иссиня-чёрная, переливчатая. И в мокрой немой листве, и в неотвратимости, в неотвратимости, чёрт возьми…)

— О, сейчас бабку подстрелим! Та-та-та-та-та!

Митя краснел. «Нельзя, нельзя!», — но все вокруг смеялись: и Земляной, и Тен, и Бойча, и даже… нет, Лапин не смеялся.

— Эй, бойцы, у вас патронов лишних не найдётся? — спрашивал дембель — А то тут один интересовался. По червонцу за пачку.

Никто, конечно, не воспринимал его слова всерьёз. Отвечали:

— Давай твой бэтэр загоним. За стольник. Всё равно он несчастливый.

Каждую ночь в расположившейся в горкоме комендатуре раздавались звонки:

— Приезжайте скорее. Здесь погром.

Они прыгали в БТР, машина неслась по адресу. Частенько там, куда они приезжали, мирно темнели окна, луна золотила стены.

— Адрес правильный?

— Да правильный, правильный.

— Опять нас н….ли?

— Просто мало-мало пошутили. Бамбарбия такая, кергуду, я бы сказал.

Стояли некоторое время, вслушиваясь и, оглушительно рявкнув двигателями, обматерив пустынный переулок, разворачивались обратно.

А в это время в другом месте ярко вспыхивали крыши, звенели стекла. Били, крушили, выталкивали взашей кричащих женщин.

Зверь погромов метался по Шеки дней десять. Потом выдохся, стал реже выходить на охоту. Через ночь, раз в неделю. Наконец, угомонился — некого стало громить. Оказалось, есть особые знания, как правильно спасаться от зверя. И удивительным образом они сохранилось. Хранилось все эти годы — как прабабкины рецепты, как пыльный шкаф на чердаке, как туфли покойного дяди, — на всякий случай. Жили рядом, здоровались по утрам, вместе гуляли на свадьбах, говорили: «— Как дела, брат?» — но лишь только послышалась грозная поступь, с первым же булыжником, влетевшим в окно, вспоминали, как и что делать.

Мужчины армяне сразу покинули город. Увозили и маленьких детей, младенцев с кормящими матерями. В битком набитых, просевших до земли машинах они уезжали на запад, в сторону Армении. Им не препятствовали — зверь жаждал не столько крови, сколько территории. Оставались женщины. То, что могло быть названо трусостью, было, наверное, наиболее рациональным в кривозеркалье погромов. Поскорее где-нибудь зацепиться, найти место для жизни и ждать своих — лучше, чем быть растерзанным у них на глазах.