Денис Гуцко - Русскоговорящий

— Нет.

— Кэ че, так. Открываешь и говоришь, что мы его знакомые. Типа школьные друзья. Да. Он устал вчера, спит. Мы ждём, пока проснётся. Сегодня — чё-нибудь, ну — юбилей вашей свадьбы. Никакого заявления, ты поняла?

— Пятого мая, — сказала она.

— Чего?

— Пятого мая. Свадьба у нас была пятого мая, — повторила Оля и зарыдала в голос.

— Тихо, — зашипел на неё Толик. — Всех вломишь, дура е…тая! Твой же хрен уколотый лежит. Вставай, вставай и иди к двери.

Послышался скрип дивана.

— Морду вытри! — скомандовал ей Толик, подведя её к ванной а Мите, — Его положи по-человечески, укрой чем-нибудь.

Ольга в ванную не зашла. Утёрлась сгибом локтя, всхлипнула, глотая недоплаканные слёзы и рвавшийся из горла вой, и шагнула в сторону двери. Толик с Митей сели на кухне, наблюдая в зеркало, висящее в коридоре, как в квартиру вошла, с гвоздиками и тортом, испуганная соседка, а за ней — два милиционера.

— Сука! — это слово она проговаривала как положено — хлёстко, не по-женски.

Фонарь ещё раз сморгнул и уронил тусклый жёлтый луч. И тут же подвал, вспыхнувший было щербатыми стенами и чёрными тенями, ушёл во мрак. Заканчивался заряд батареи — в самый неподходящий момент.

— Ой-ёй-ёй, — вздохнула она нараспев.

Подобрав до самых бёдер своё концертное — рабочее, как она его называла — платье, Люся спустилась по гулким бетонным ступеням. По поводу того, почему в коридоре подвала после ремонта не включаются лампы, Арсен что-то говорил, но запомнились только армянские ругательства — и те приблизительно, на слух. Ей понравились эти фразы, похожие на застрявший в горле барабан. Она вообще любила слушать иностранные ругательства. Ей казались забавными эти клокочущие абракадабры: ругательства-бессмыслицы, ругательства, лишённые грязной начинки — лишь голая энергия непристойности.

От фонаря было мало толку, но всё же она плескала жиденьким светом по сторонам, чтобы отпугнуть крыс. Когда в темноте за спиной затонули ступеньки, она принялась напевать.

«Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, Не расчехляя душу».

Блюз почти созрел. Целый день она напевала его про себя. В такие дни она бывает рассеяна, Митя называет её «полу-Люся» и забирает из её рук стеклянную посуду. Блюз почти созрел, томил, повис в голове словно тяжёлое, готовое сорваться яблоко.

Давным-давно, ещё когда она была с Генрихом, она поделилась с ним. Они лежали, смотрели на луну в распахнутом окне. Луна рассеяно смотрела на лежащих в кровати людей, люди рассеяно смотрели на луну. И Люся напела Генриху свой блюз. Он выслушал молча и сказал:

— Я в принципе не понимаю, зачем петь блюзы по-русски? Бывают, конечно, исключения, но… Извини.

Больше она к этому не возвращалась. Возможно, теперь он изменил своё отношение к блюзам на русском. Как-то он обронил: «Может, попробуем твои?». Но она ответила, что давно ничего не сочиняет, да и старое забыла. Многое она и вправду успела забыть.

Гражданин, с которого начался этот её блюз, был скорее всего одиноким пенсионером, гуляющим перед сном. Хорошо сохранившийся — самому себе в тягость сохранившийся пенсионер. Взял зонт и пошёл по улицам. На кухне у него лабораторная чистота, мебель натёрта полиролью с запахом персика, тапочки выстроились в шеренгу, ждут его возвращения. По крайней мере, таким она его придумала. Гражданин сидел в плаще, опершись на ручку зонта, с которого вовсю стекал дождь, и старался не чавкать ботинками в разлившейся под столом луже. Он был прям и выверен, ни одного случайного угла. Отставной генерал, решила она. Люся как раз вышла к микрофону, и, оглядев зал, заметила его — и ей пришлось махнуть Генриху, чтобы проиграл вступление “Dead Road Blues” ещё раз: сбилась.

Он просидел в «Аппарате» не больше пяти минут. Посмотрел на лужу под столом, и вышел.

«Не расчехляя душу…». Следующие две строчки она забыла.

— Крыски, вам нравится?

Хвостатые тени мелькали под трубами, перебегали коридор впереди, в жёлтых кляксах света. Нужно попросить, чтобы потравили. В последние дни их заметно прибавилось. То ли уборщица экономит на отраве, то ли крысы к ней привыкли. Хотя с другой стороны, эти хвостатые тени держат её в тонусе.

«Не расчехляя душу». Никак не могла вспомнить следующие строчки. Люся точно помнила, они были — и ей нравились.

— Сука! — сказала она опять, на этот раз задумчиво и грустно.

Обходя бурые лужи, в которые падали капли с потолка, она старалась светить под трубы, себе за спину, и тогда не было видно, куда ступать. Каблуки неуверенно царапали по бетону. Лужи, наконец, закончились, и она могла идти, светя себе под ноги. В принципе, она довольна этим подвалом. Здесь до неё не так-то непросто добраться. Вот только крысы. Постепенно Люся научилась жить с крысами. Учуют страх, могут напасть — это она запомнила крепко-накрепко. Надо же, единственные слова матери, которые остались в памяти. Ей было шесть лет, она играла возле лестницы с куклой Катей, как вдруг из угольного подвала с истошным криком, в белом облаке хлорки выскочила баба Зина. Люся не сразу узнала её, таким неожиданно звонким был её голос, обычно скрипящий, хрипящий и булькающий. Баба Зина широкими шагами мчалась через двор. Хлорное облако вылетало из полупустого мешка, которым она размахивала во все стороны — наверное, не догадываясь бросить. А следом, изогнув по-собачьи хвосты и высоко поднявшись на быстро семенящих лапках, бежали крысы. Их было пять или шесть, но казалось, что они затопили весь двор. Они мелко лязгали зубами и время от времени стремительно, будто их выстреливали, выпрыгивали вверх. И с неожиданной прытью баба Зина шарахалась от их бросков. Они потом вернулись к себе. Походили туда-сюда, пошевелили усами, глянули своими чёрными бусинками в сторону ворот, за которыми яростно материлась баба Зина, и ушли в подвал. Их покатые спины, припорошенные белым порошком, сверкали под солнцем. На лестнице стояла мать и, резко отряхивая мокрые руки, кричала через двор бабе Зине: