Василина Орлова - Больная

Это казенное «контролировать ситуацию» как-то пришибло всех. Инна больше не взвизгивала, не вскидывалась. Она сидела на перевернутом железном ведре и вся как-то не то что сжалась, а внутренне опустилась и ослабла. Дым сквозь ноздри — тоненькими струйками, как будто вместе с дымом выходила из нее не слишком юная, но все-таки еще крепкая жизнь, в сущности — молодая, все же уверенность, пусть и последняя, сила. И оставалась вата, туман…

— Охо-хо, — Прасковья Федоровна зашла было, но ее окликнули — повариха:

— Федоровна, а кружки хлорить после обеда будешь, нет?..

— А как же, — та сразу подобралась, она не выпускала работы из рук.

Такое впечатление, что она боялась — если кто-то другой сделает ее заделье, завершит урок, ей ничего не останется, как только лечь в кровать и лежать.

— Жанна, — спросила я, — скажи, а ты правда веришь в Бога? Вот веришь так, что именно веришь, а не как-нибудь?

— Если нет Бога, — ответила Жанна, приложив руку к сердцу, — если нет Бога, если его никогда не было, если все, что было на Лобном месте, не имеет под собой никаких оснований и если Он умер на кресте за ложь, то все, что происходило на земле до Него, во время Его земной жизни и после Него — то ты представляешь, какое всё это сумасшествие? Одно сплошь сумасшествие, и ничего, кроме сумасшествия! Как же можно в это поверить, что все это сплошное сумасшествие и ничего под ним и сверх него? Как же можно поверить, что Он умер за ложь?

— Ну а разве это — не сумасшествие? — я обвела рукой то, что мы видели вокруг себя. — Разве это не на земле происходит? Разве это все — не ложь?

— Это, может, и ложь, но есть и правда.

— Да какая же может быть правда, если ее нет вот прямо тут? Где же она?

Нас перебили, мы не закончили разговора. Мы бы может его и так не закончили. Или может уже закончили, наоборот. Я очень быстро уставала теперь. Какая там правда! Разве у меня теперь были силы выносить правду? В углу разгорался спор:

— И что бы ты сделала, если бы эта бессловесная тварь… Если бы эта дрянь… Если бы она пришла и легла на твою постель…

— То же, что и сейчас я сделала! Точно то же самое — взяла за руку и отвела на ее место.

— Это ты так говоришь!..

Одна глубоко зевает, не прикрывая рот ладонью — розовая труба рта распахивается так глубоко, что, кажется, видны внутренности. Бледная Настя танцует тут, глаз ее, кажется, косит больше обычного — происходит столько всего интересного, она не знает, на что обратить внимание, на чем сосредоточиться, если она только еще не разучилась сосредотачиваться.

Я — разучилась. От всего этого бедлама крепнет чувство, что я угодила в клип — показывали такие: разомкнутые пространства с калейдоскопической скоростью бешено прыгают, обгоняя друг друга, и только гитарист неизменен на любом фоне, но у меня нет гитары, а может быть, если бы была, я чувствовала себя совершенно иначе…

Аминазин. Я знаю теперь, что мне дают аминазин. Я спрашивала их много раз, что они мне дают, чем меня колют? Но они не отвечают на такие вопросы. Мало ли о чем их тут спрашивают больные. «Когда я умру?» «Как меня зовут?» «Когда за мной придут?» «А правда, что конец света уже наступил?»

Всем не ответишь.

Утром перевели в третью палату. Юлия Петровна, щурясь, оглядела меня, и сказала: «В третью палату». Я уже привыкла к эху и сифилитичке, к Элоизе-Амалии, а на самом деле Елене Сергеевне Глебовой, вот так ее звали — но что же я буду теперь без них? На пороге новой палаты, сжимая в руках простыню — постель полагалось забрать с собой — я встала.

— Здесь лежат те, кому уже получше, и тебе здесь будет легче.

Из угла на меня скалилось темноволосое существо. Я уже видела ее в туалете. Она, как и я, перебирала ногами, не могла стоять на месте — галоперидол заставлял ее отбивать произвольный ритм, как хороший партнер в парном танце.

— Меня забрали сюда, и я потеряла ребенка. Я была беременна, когда они меня забрали, но они не посмотрели на это.

Я уже бесконечно устала от нашего общего «они», словно есть мы — хорошие, умные и здоровые, и они — злые, бесчеловечные, опасные, только и стерегущие, что твой неверный шаг.

— О, о, о! Заткнулась бы хоть на часок, Конопицына… Ничего, они тут тебе еще и не такого расскажут, — сказала Милаида Васильевна, которая помогала мне перебираться — стояла во входе — здесь не было дверей, так же, как в первой палате — уперев руки в бока.

Застелила кровать и отправилась погулять — походить по коридору, где же еще здесь ходить, теперь это было мне позволено, я уже в третьей палате — от окна к тупику и обратно. Мимо холла с включенным телевизором, вокруг которого всегда собирались недужные, скукоженные старушки в ветхих халатиках, под какой-нибудь то и дело растекалась лужа. Да, теперь мне позволялось здесь расхаживать. Если подумать, то я еще очень богата. Со временем я освою тут все пространство, каждый уголок за чахлым фикусом, пересижу на всех диванах и креслах, в столовой — на всех стульях, перележу на всех кроватях, пережду всю жизнь и перезнакомлюсь со всеми.