Василина Орлова - Больная

— Ну-ка, что ты видела, расскажи?..

— Я, девоньки, все видела. И слышала. И трубы страшного суда, и все. И кимвалы.

Наталья, моя красивая соседка по палате, появляется в клубах сигаретного дыма на пороге. Удовлетворенно кивает. Здесь уже не продохнуть. Она кажется посланником откуда-то не из этих мест, так чиста и бела кожа, так рыж каштан волос и ярки губы.

Она придерживает дверь, и вдруг ее ведет, и она падает. Гвалт, шум, Анна у нее в один прыжок, только Инна щурится, выпуская струю дыма, сидит нога на ногу и качает верхней. Наталья лежит без чувств, и лицо ее больше не красиво: неестественно бледное, с зеленцой, ощеренный провал рта и белки из-под ресниц.

Милаида Васильевна, крупная, белая, вперевалку спешит — санитарка первой палаты — и говорит очень громко, голосом высоким, таким, от которого закладывает уши:

— Сколько раз говорить! Встала с постели — сиди. Посидела — пошла. А то скок и помчалась!.. Ну, ну? Так и будем в обмороке валяться?.. Зла на вас не хватает!..

Мужайся, а не ужасайся. И где-то на грани слуха тонко воскликнуло: «Исайя, ликуй!»

В отделении пять палат, сто человек. Или около того. Все время кто-то выписывается, кто-то поступает. Впервые — редко. Чаще уже леживали. И частенько выписанную привозят через неделю, другую, месяц, полгода, несколько лет. Они приживаются тут. Мы все здесь приживаемся. И потом уже не можем иначе. Больница становится домом. Ведь дома и стены кормят, помогают выжить.

Все отделение обедает в светлом холле, отгороженном красными шторами от коридора — столовой. Я пока не бывала там, видела только, когда проходила мимо в процедурный или из процедурного. А в первой палате — изоляторе — обедают отдельно. Тут свои два колченогих стола: железные ножки и столешница из дээспэ, и на время завстрака, обеда или ужина их стыкуют, а после снова растаскивают по углам, чтоб не мешались.

За обличение беззаконий царя Манассии пророк Исайя был распилен деревянной пилой. Он оставил недвусмысленные предсказания, знаки, слова и письмена, которые любому покажутся дикостью, и, вероятно, казались. И все исполнилось.

Обед: первое и второе. Свекольный суп, обжигающе горячий или совершенно остывший, каша, гречневая, разваренная в серую слякоть, реже пшеная, крепкая, комками. Без масла. Слабый холодный чай, треть кружки. После обеда — таблетки или уколы, и мертвый час. Никому не дозволялось шариться без дела, не можешь спать — лежи. Как в детском саду. Мы здесь дети, простодушные, хитрые злые дети.

Наталья лежала на своей кровати в сознании, щурилась и улыбалась.

Игорь Ремнёв пришел ко мне. Навестить. Принес бананов, апельсинов. Вяло пожевав апельсинную дольку, я зачем-то рассказала ему, как оттолкнула сифилитичку от беспамятной старухи в нашей палате, которую та порывалась ударить, а Наталья воскликнула: «Не заступайся за нее! Безумная!» В тот момент я, кажется, рассмеялась. Но это был дурной, истерический смех.

Мы сидели с Игорем в клеенчатых кресельцах без поручней. В холле, который как бы заменял здесь место для посещений, точнее, просто посещения происходили именно здесь. Те, к кому пришли, сидели со своими, а вокруг ходили те, к кому не пришли, и заглядывали в лица, смотрели, кто что ест, просили себе внимания…

— А все-таки безумие — это не болезнь, — сказала я в ответ Наталье на ту, уже неважную, реплику.

— Сумасшествие — может быть, единственный естественный ответ на всю эту бессмыслицу!.. — посочувствовал Игорь. — Безумец — некто более умный, чем умники. Любое здоровое движение они непременно объявят сумасшествием. В России издавна так повелось, сколько угодно примеров и из истории…

— Например, какие же?

— А хоть бы история Чацкого?

— Чацкого! Это совсем не из истории, это, наоборот, из литературы — из такого, что никогда историей не было и не могло быть.

— Не было и не могло быть? Это действительностью не могло быть, а историей могло и было! В России вообще всю историю всегда составляла одна литература, — проворчал Игорь. — Ну хорошо, Чаадаев…

Чувствовалось, он во что бы то ни стало хочет меня утешить. А я хотела как-то успокоить его. Так мы и сидели, два встревоженных человека, не знающие, как себя вести. Я вспомнила обсуждение этой темы, шизофрении, наши ранишние упражнения в остроумии. Кто-то говорил, что симуляция сумасшествия как социальная модель поведения гораздо более умна, чем сумасшествие, но и оно, может быть, тоже — социальная модель. Сумасшедшие-то сумасшедшие, но не дураки и точно знают, когда нужно остановиться. В рот себе тащат кашу, а не на голову ее вываливают. Ну, это они Нюры не видели. И опасения безумец вызывает прежде всего тем, что не знает, когда именно нужно остановиться. Замолчать. Сдержать себя. Что-то такое. Не помню.