Василина Орлова - Квартет

— Ты это чего? — встревожился Лукоморьев.

— Да надоело, говорю, все… — тоскливо произнес кот. — Мне бы в уютной спальне на ночь сказки котятам сказывать, а я по чужим параллельным мирам таскаюсь. И чего я тут не видал? Оттого-то у нас, между прочим, и сказок мало, а все одна действительность. Кому сказки-то сочинять, если я на работе отсутствую? А?

— Вот выйдешь на работу, — иронически улыбнулся Баркаял, — распишешь все это в качестве небылиц.

— А когда я выйду-то? — бил себя пяткой в грудь Василий. — Пока я здесь, под моим дубом ходит какой-нибудь Микки-Маус и такое плетет! Свято место, оно, братцы… — запричитал кот. — Я сотни лет черт-те чем занимаюсь. Речку с живой водой успели закопать, аспиды.

Дальше шли приунывшие. Василий плелся последним.

— Вот уж ад так ад — пытка совестью, — бормотал он себе в усы. — Дожил, старый котяра!

Друзья избегали оборачиваться на него. Баркаял, чей слух был редкостно чуток (на сорок верст вокруг), вещал, как бы не Василию:

— Ада, друзья мои, не существует. Ад внутри вас, снаружи его не бывает. А над внутренностью своей вы уж будьте властны.

— Да… властны… — канючил Василий. — Все болезни от насилия над собой. Над совестью личной. Вот связался с вами, утратил призвание, а сейчас понял все. Чем так итить, лягу сейчас и помру.

Баркаял притворялся, что не слышит. Давно покинувшая его душа болела, как порой болит у ветерана ампутированная рука. Оказывается, расстаться с волей — это значит обречь себя на терзания болью любимых.

Во чистом поле белела печка. Одна-одинешенька.

— Где твой Емеля? — спросил Лукоморьев.

— Или, на худой конец, печник, беседующий с Лениным? — добавила Ингигерда.

— Где ж твои пирожки, печка? — гаркнул Баркаял. — Накорми путников!

Василий подошел к печке, заглянул в нее.

— Пусто. Выстудилась.

Пошли запущенные деревни. С рухнувшими палисадами, пустыми глазницами. Ни души вокруг, ни движения. Скособоченные колоколенки наводили грусть.

— Есть кто живой? — надсаживался Василий.

Когда все надежды были оставлены, случилось что-то. Прямо пред ними, болезными, изба невзрачная скрипнула ставнями, охнула сенями, привстала на куриных ногах, как бы размялась слегка. А тут и хозяйка нарисовалась.

Волоча костяную ногу, выползла на худое крыльцо полуслепая бабка за полторы тысячи годков.

— Бабушка Яга! — заверещала Ингигерда что есть мочи.

— Внученька! — Как ни слепа была Ядвига Ежовна, а родную внучку не признать не могла.

— Бабушка! — Ингигерда скакала вокруг нее, как козочка.

— Милости просим, гостюшки дорогие, — скрипела бабка. — Хлеб-соль откушать.

— А что, бабка, в деревне-то никого нет? — поинтересовался Баркаял.

— Как нет? — обернулась бабка. — Все здесь. Только живут в городе. Тела там, а души здесь осталися. Так, нет, внученька? Ты же за душой пришла?

Ввечеру мои путники пили чай с дикой малиной на дворе под яблонькой. Бабка Ежка носилась от плиты к столу как угорелая. То блинцы метала, то оладушки. Глядели мои витязи на красоты окрестные, на пустынную речку, на косые домишки вдоль дороги любви — и кручинились.

— Мамай тут, что ли, прошел? — спрашивал Баркаял. И громче: — Слышь, бабушка? Батый-то не захаживал? Али еще какой гость незваный?

— Так ить к кому же нонче захаживать, батюшка, — отвечала старая. — Раньше-то и татаре, и ляхи, и бусурманы, и каких только лиходеев не было. Ох, и весело было! — Глазенки Ежовны загорелись под густыми бровями. — Я тогда девкой красной ишо была. Сам Змей Горыныч за мной прилетал. Лично! Бывалоча, прилетит, а ему-то пёрья из хвоста добры молодцы да повыщипают. Ну, попили, поели, гости милые? Добро языком молоть! Пора и хозяйством заняться. Вы — марш дрова рубить, завтрева баньку справим. Вы — воду носить. Анюта! Айда за мной, тесто замесим.

— Видать, последние года одним русским духом питалась. Ишь, разошлась, раскомандовалась, — тихо, уважительно пробормотал кот Василий.

— Что, прищемили котейке хвост? — подмигнул Лукоморьев. — Пошли, родимый, в сараюшку за топорами.

— Правильная бабка, — продолжал кот. — У деда моего хозяйка такая же строгая была… Может, это она и есть, почем знать. Я родства своего не помню.

В полчаса груда отменных березовых дров была уложена в поленницу. Крыша сарая починена. А поваленная калитка укреплена еще века на три.

— Ах, соколики, — всплеснула руками бабка. — Ай да касатики! Ну, уважили.

— Ладно, бабка, — отмахнулся клон.

А отвернувшись, отер слезищу, что некстати выкатилась на щеку.