Василина Орлова: Пустыня

Даже не представляю, что можно чувствовать, день за днём просыпаясь в доме у подножия, а лучше на вершине какой-нибудь из здешних гор. С них же со всех открывается море. Хребет приближался, а я решала, что если бы стала писать горы маслом, кисточка непременно ходила бы по кругу всех возможных синих оттенков, и ещё касалась самым кончиком алого и тут же белил и охры — но мне бы, конечно, не удалось написать всё, как оно есть. И, насколько я могу судить, подобное никому ещё не удавалось. Есть некий тайный смысл и в запретах некоторых религий, в том числе иудаизма и ислама, на изображения. От лукавого…

И я обрадовалась, что не захватила фотоаппарата. Зачем стряпать суррогат из объёмных воспоминаний — ловить ракурсы и моменты, которые заслоняют всё от взгляда, лучше ступать босыми ногами, дышать острыми ноздями, и так запоминать. Без глянцевых латок дырявой памяти.

А солнце наискось очень удачно золотило листья, кстати сказать. И они ещё не везде осыпались вовсе, ивы стоят желтые и косматые, березки дрожат в частичном неглиже, и только пирамидальные тополя похожи на веники, воткнутые в землю торчмя.

Море открылось так неожиданно, что я даже не удивилась. И удивилась, что не удивилась. Ну море и море. Здравствуй, море. Хочу пожать твою солёную лапу.

— А вы откуда? — вдруг спросил водитель.

Я сказала, немного помявшись. Всегда неловкость чувствую, перед тем, как объявить, что москвичка. А выговор всё равно выдает. А что не москвичка, долго объяснять, не хочется вдаваться. А москвичка почему не хочется говорить — наверно, и так понятно.

— А я сам с России. С Курска.

Надо же. Второй курчанин.

— Служил здесь, так и остался. Прижился. Трудно тут.

— Красиво.

— Красиво, а жить трудно. Работы нет. Но уже прикипел, семья. Сын, дочь.

— Чем занимаются?

— Сын школу закончил, поступил в университет на заочное, работает. А дочери уже за тридцать…

Сказал и замолчал, словно назвать возраст и значило поведать, чем занимается.

Ну да ладно. Мне, в общем, не хочется говорить. Хочется смотреть. А смотреть есть куда. Лачуги, по-другому не скажешь, выбеленные, в оплетенных виноградом загородах, с теми самыми ярко-голубыми воротами, лепятся одна к одной как попало. Ласточкины гнёзда. Вдоль дороги мелькнула надпись углём на картоне «самса-лепешки», ещё лотки с луком, длинные связки ярко-рыжих тугих луковиц. На одном повороте сбились в стаю гипсовые грубо раскрашенные парковые скульптуры, лошади и гномы, те и другие с нарисованными большими синими глазами. Велико богатство твоё, нищая и щедрая моя земля…

— Работы совсем, совсем нет. А думаете, в России лучше? Не лучше… Вот в Москве да, потому что там всё скучено. Все и крутятся…

В Москве да. Когда ощущение непреходящего трагизма становилось необоримым, я понимала, надо пойти на кухню и съесть что-нибудь вкусное. Универсальный рецепт. Наш ответ Чемберлену! Так как еда — есть, есте — отрицание смерти.

«Новый шампунь сансилк! Новый мягкий уход за вашими волосами!»

Надо осуществить мягкий уход. Отсюда. Тогда, собственно, я и замыслила, усталая рабыня, побег. Правда, ещё не знала, что именно в Ялту, но как кстати она подвернулась!

Москва, Москва. Как тяжело было бы надолго расстаться с тобой — тебя можно проходить всю жизнь, да так и не пройдёшь.

Гуляла по летнему Калитниковскому кладбищу, что расположилось в двух шагах от места моего тогдашнего обитания — было скрыто одной линией домов, словно море на курорте. «Любимый, спасибо, что ты был». Слова на гранитной плите потрясли. Спасибо, что ты был. Любимый. Ты не мог совершить предательства большего, чем смерть. Спасибо.

Кривоватые холмики, густой душистый запах роз, от которого задыхаешься, аромат сирени, ещё каких-то цветов, подиковинней, питающихся жирными корнями из того гноя, что раньше был любимым телом — плотью, крепкой, мягкой, тёплой. Плотной плотью. С любимыми запахами.

Дурняком прёт бурьян, оплетает хмель выцветающие искусственные цветы сыновней почтительности над могилой отца; ограды, чугунные, витые, крашенные; камни, кресты, то бетон, то благородный гранит, то плита, то обелиск; дерево, дощечки, кое-где словно курсивом «Такая-то Такая-то, ск. 02.10.1988». Ск. — я не сразу поняла, значит, скончалась. Где поподробней. Но самое сильное — то, что с начала. Спасибо, что был.

И вспомнился такой же летний день, и моя тогдашняя зеленоглазая и темноволосая любовь, обнимающая меня за плечи, я, пьяная счастьем, у какого-то подмосковного храма, рядом с музеем, и кладбищем — маленьким, пятнистым от тени. И я говорю: