Василина Орлова - Пустыня

Мама будила в девять и отправлялась на работу. И я могла поспать до десяти. Вставала, собиралась в офис. Прибывала к одиннадцати, порой к двенадцати. Особо не торопилась. Отвечала на электронные письма, невесть когда успевавшие насыпаться в ящик: иногда по пять штук за ночь, раз было девять. Пока абсолютный рекорд. За сим пользительным времяпрепровождением, проходящим в пикировке с полузнакомыми виртуалами, проходила первая часть дня, и незаметно наступало время обеда. Мы с сотрудницами шли в «Семёрочку», я выслушивала разговоры.

Пообедав, ещё некоторое время шныряла по интернету и незаметно сваливала на какую-нибудь прогулку. Дмитрий оставил меня. Надо было справляться.

Озираюсь. Оглядываю попутчиков. Красивые женщины плацкарта красивы по-особенному. Крашеные светлые волосы, высоко зачёсанные на затылке, крупные нос, глаза и губы. Помада и тени. Золотые зубы и золотые украшения. Блузки с блёстками, высоченные каблуки. Да, люрекс, расшитые стразами кофты, брюки с цветными орнаментами — мишура, вопящая о нищете. И о красоте — вот такой, ничем не менее прекрасной, нежели любая другая.

— В честь чего четвертое ноября праздник?

— А Минин и Пожарский! — с жаром начинает ликбез попутчица. — Они Русь освободили, — уверенности в голосе уменьшается, — от чего-то там освободили, в общем…

— Сколько праздников, сколько праздников. И не перепразднуешь.

— А Китай вообще полностью февраль отдыхает. Считается, Новый год.

Рассматриваю трещинки в покрытии обособленного, на несколько часов — сугубо моего столика: занимаю нижнее боковое, и пока никто не позарился на верхнее. Смотрю на трещинки, на деревянную раму с не очень плотно пригнанными стёклами — ночью будет дуть. В предметах неповторимый рисунок. Мысль неоригинальная… И ведь стоит выйти отсюда, забудешь и трещинки, и разводы, волокна и глазки рамы, бывшего дерева. Словно и не было никогда.

— Москвичи — их сразу видно, а есть среди них такие, знаете, — доносится из другого купе, и я почти вижу, как говорящий приосанивается, — знаете, такие… Прямо породистые.

А мужчины плацкарта — все, как один, крепкие, плотные, большеголовые, короткостриженные, в спортивных кофтах, штанах и тапочках.

— Погодите, дайте-ка вспомнить… Когда у нас появились любовные романы? Где-то восемьдесят девятый год, только-только. Да… «Ловушка для Грейси», не помню автора, я её с таким удовольствием, взахлёб. Муж говорит, ты книжки читаешь и в облаках витаешь. А я думаю, есть же всё равно где-то такое… Должно быть.

— Я сомневаюсь…

Вступает попутчик, он из милиции, судя по: «регулярно», «мелкое хулиганство», «дочка подтверждает», «поддатый под этим делом». Доносятся обрывки рассказа о любви вполне земной, только рваные клочки достигают моего берега, потому что занята мыслями о тебе и не о тебе, о Москве и о том, что в ней, о сотнях мест, где побывала и о тех, где только предстоит. Слушая то краем уха, то всеми четырьмя бесконечные беседы в поездах, присутствуя здесь в качестве независимого наблюдателя, в привычном отстранении, не раз и не два говорила себе: к чему тут моё какое-никакое образование, знания сомнительные, обобщения? Они никому не будут полезны, и даже вмешаться в разговор случайной репликой — не могу. Остаётся смотреть, слушать, записывать, то есть вести разговор с самой собой, а с тобой он, выходит, отсрочен, отложен в дальний ящик будущего, отослан в гипотетическое завтра (когда, скажем, я наберу буквы, ещё не заполнившие пространства рукописного листа, на клавиатуре, перенесу на экран в той же или немного другой последовательности…)

Я не знаю, как здесь и что, куда и откуда. Я просто здесь — в то же самое время, что и вы, но сколько мне нужно всего, какие особенные должны быть обстоятельства, чтобы почувствовать: «да, живу, кажется», внять подлинному течению, а судя по блеску глаз и увлечённости речи, для вас оно — вот оно. И я не то что завидую, хотя да, я завидую, но с прозрачной печалью отвергнутого собеседника, почти изгоя, беспристрастного наблюдателя — наблюдатель всегда больше, чем очевидец — а то и свидетеля, летописца, гляжу на вас, как на представителей другого словно бы мира. Воздушная плоскость между вами и мной не станет меньше, если я устремлюсь вам навстречу.

Замечаю робкие и чуть уважительные, чуть насмешливые взгляды — пишу в блокнот. Вязала бы — и взгляды были другие. Но я так и не выучилась — тот детский шарф из остатков маминых разноцветных ниток, задуманный как широкий, всё сужался. Пропускала петли, желая побыстрее разделаться с ним и приступить к рисованию букв. Так вот теперь моё рукоделье. Но если раньше такие взгляды тешили самолюбие или немного возмущали, смотря по тому, чего в них было больше — уважения или насмешки, то сейчас… Сейчас мне грустно за всех нас, а за себя немного стыдно, что пишу, а не вяжу всё-таки…