Владимир Лорченков - Букварь

ковре, — трава еще не успела пожухнуть, — они распускали свои хвосты, как ловкие

картежники — колоды. Они манипулировали своих перьев так свободно, играюче, что я

на миг вообразил, будто хвост павлина — это его душа. Если бы у павлина была душа,

конечно. И он ее раскрывает. Всему миру. Вот об этом я решил написать роман.

Ира стояла рядом, и взяла меня под руку, прижавшись щекой к моей щеке. Кожа у нее

была чуть влажная. Мы стояли, не отрываясь, глядели на павлинов, и прижимались

друг к другу, много-много времени. Не спрашивайте меня, сколько именно.

Ведь я могу и ответить.

И это испортит все впечатление. Два часа тридцать две минуты. Да, в самом начал е я

мельком глянул на часы, и потом, когда Ира отошла от меня, тоже по смотрел на

циферблат. Мне никогда не удавалось полностью отдаться своему счастью,

раствориться в нем. Так, по крайней мере, говорила Ира. Она считала меня зажатым,

скрытым человеком. И была права. Все было бы идеально в тот день, не взгляни я на

часы. Я знаю.

Тем не менее, я был почти счастлив.

И решил написать роман о павлинах. Ира считала, что у меня вряд ли получится. Она

говорила, что журналистам лучше за книги не браться. Но даже если ты и напишешь

что-нибудь, — нежно похлопывала она меня по щеке, — это будет может и хорошая книга,

но… скучная. Я прекрасно понимал, что она имеет в виду. Я правильный, но довольно

скучный человек. И книги у меня получатся такими. И все, за что я не возьмусь,

выйдет правильным, положительным, но — скучным. Если бы я стал пекарем, я бы

даже булочки испек скучными. Я так и сказал об этом Ирине, а она улыбнулась, и

потом нахмурилась, обняла меня, и сказала:

— Прости, ох, прости ты, бога ради.

В отличие от меня она была человеком импульсивным. Так и полагается, да? Я имею в

виду, если один из вас медленный, другой должен быть быстрым, один — спокойный,

другой — бурный, ну, и так далее. Люди должны дополнять друг друга, не так ли? По

крайней мере, я так читал, и был уверен, что в этом нехитром рецепте — и есть секрет

того, что мы привычно называем "семейное счастье".

К сожалению, я ошибался.

На следующий после нашего посещения Ботанического сада день я

пришел домой чуть раньше обычного. С букетом фиалок. К сожалению, того, что

произошло потом, я не помню. Ну, или помню, но смутно. Дело в том, что я тогда, -

хоть и держал глаза широко распахнутыми, — все же закрывал их изо всех сил. Вы

понимаете, что я говорю о тех глазах, что в душе. Кажется, было что-то, связанное с

изменой. Какой-то мужчина, всеобщая неловкость, и даже отсутствие каких-то

попыток оправдаться. Кажется (не уверен, что это было) я спросил ее, любит ли она

его. Она невесело рассмеялась, и я сам понял, насколько идиотский вопрос задал.

Ирина была женщиной независимой, самостоятельной и к сексу относилась куда легче,

чем я. Что было после того, как дверь за ней закрылась навсегда, я помню. Очень

хорошо.

Я пошел на кухню. Решил написать первую главу романа о павлинах. Открыл блокнот.

Просидел двадцать четыре минуты. Закрыл блокнот. Собрался убить себя. Поискал в

аптечке снотворное и не нашел его. Открыл холодильник, достал мясо и приготовил

бефстроганов. Пока мясо тушилось, пытался понять: чувствую ли я какую-нибудь

боль. Нет, боли я не чувствовал. Позже, через несколько лет, когда мы случайно

встретились с Ириной, и уже смогли разговаривать о том, что с нами было, я почему-

то долго рассказывал ей о том дне. Она послушала, и сказала:

— Родись ты павлином, у тебя бы не было хвоста.

Правда, потом заплакала, обняла меня и сказала "прости, господи, ох, прости". И мы

долго стояли, а я смотрел вдаль, и все ждал, когда, пусть на асфальте, пусть мы не в

Ботаническом саду, но все же — вдалеке вспыхнут переливчатые, драгоценные

павлиньи хвосты.

И вот я взглянул на ее дом. Впервые за четырнадцать лет.

Без слез. Без сожалений. Без тоски. Во мне была пустота, и, — глядя на балкон,

поросший плющом, как щеки мужлана трехдневной щетиной, — я ничего не

почувствовал. Наконец-то. Хотя нет. Кое-что я в себе ощутил. Абсолютно ничего.

Совершенную, всепроницающую пустоту. И, раз уж мне начало так везти, я сначала

осторожно, а потом смелее, вспомнил все.

Все то, что четырнадцать лет прятал в себе. И без сомнений давил, едва воспоминания

давали о себе знать. Они, само собой, лезли из меня, как тесто из горшка. Но я