Николай Курочкин: Смерть экзистенциалиста

Утопиться? Но плавать он не умеет, а у берега бесполезно, сразу выловят. С моста в Амур не бросишься, там охранников полно. Не Нью-Йорк.

Под машину? Неплохо, но рискованно. Машина может убить, но может лишь искалечить. А ему вовсе ненужно, чтобы его лечили, спасали, жалели… Нет, машина — это ненадежно. И вообще шофер может в последнюю минуту объехать. Паровоз — вот что ему нужно! Поезд не объедет, с рельсов не свернет. Если пропустить локомотив и кинуться под вагон — машинист и не почувствует. А подальше от города и в темноте, то если даже и не наповал, — подохнешь до утра, а до утра не найдут. Да, решено.

А раз решено «как», то решено все. Ведь сам вопрос «жить или не жить?» для него уже решен. Ночное заточение было, так сказать, намеком свыше. Он давно решил, что умрет по-экзистенциалистски, то есть от своей руки и в срок, самим собою установленный. Что может быть возвышенней самоубийства? Ведь уйти из жизни по собственному произволу, а не когда она велит, — это единственное, в чем человек может переплюнуть свою судьбу!

Итак, шел последний день его жизни…

Нет, не последний — просто еще один. Если ты сам себя приговорил, трудно переносить не исполнение приговора, а ожидание.

Но надо было для верности дождаться темноты. Надо было пережить еще один день.

А жить ему не хотелось. Буквально не хотелось. Совсем. И он начал проживать этот день, как проходят через пустыню.

По привычке зашел в читалку, но сознание того, что это самый последний день, помешало читать. Что можно выбрать в такой день? Он порылся в каталоге и вышел. Заглянул в буфет, и на подоконнике увидел мятый рубль и две серебрушки. Постоял, подождал. Никто своими не признает? Отлично. Сгреб, купил стакан кофе, пирожное (что на завтра оставлять? Пить так пить!), съел, но вкуса не почувствовал. Крем был как вата, кофе без запаха. На том фасаде «научки», что выходит на проспект Карла Маркса, висела афиша: «Музыкальный салон. Девятая симфония Бетховена». Он подумал, что это в достаточной степени бессмысленно — в последние часы жизни слушать Бетховена, если никогда толком не интересовался серьезной музыкой, криво усмехнулся и толкнул дверь, за которой никогда не был, хотя мимо проходил раз пятьсот за последние полгода.

Объяснения ведущего — дирижера краевого симфонического оркестра — скользили мимо Саломатина. Только когда тот заговорил о трактовке симфонии Евгением Мравинским, Владимир заинтересовался. Дирижер говорил нейтральным тоном, совершенно Саломатину непонятными словами и с корректной, неопределенной полуулыбкой. Но по жестам, как бы что-то невидимое взору непосвященных срезающим и отлепляющим, жестам как бы обмахивающим, обметающим и даже загораживающим, — по этим жестам видно было, что (хотя против самого Мравинского говорить неудобно) дирижер с такой трактовкой великой симфонии, мягко говоря, не вполне согласен.

«Руки выдали дирижера», — вяло думал Саломатин. А музыка тоже его не затронула.

Было без нескольких минут три, когда Саломатин вышел из музыкального салона. Он полагал пробыть там дольше. До сумерек еще часа четыре. В кино он не выдержал, сбежал с середины — так ему все, что живет и движется, было чуждо и оттого мерзко. Он уже там, по ту сторону. Вот в морге он бы с удовольствием посидел пару часов, а среди живых ему было тошно.

Солнце село, когда он на трамвае доехал до станции Хабаровск-2. Шел вдоль путей и размышлял о судьбе оставшихся неистраченными тридцати двух копеек. Теперь они выпадут из денежного обращения, погибнут с ним. Ему было их жаль.

Но что это? Вместо тихих, безлюдных окраин — рельсы раздваиваются, ветвятся, огибают какие-то двухэтажные будки без света в окнах… Со всех сторон носятся куски составов и катящиеся сами собой товарные вагоны, со всех сторон прожектора, со всех сторон взвизги сирен маневровых тепловозиков и селекторная ругань! Сортировочная горка. Угораздило же! Он шел по этой плоской «горке», наверно, с час. Потом пути начали сливаться, сбегаться, сходиться, потом остались две пары рельсов и он.

Вот вроде подходящее место, и поезд как раз идет. Саломатин пропустил тепловоз и встал на четвереньки на краю насыпи, отметив, что вовсе не вспоминает всю свою жизнь и вообще, кроме запаха шлака от насыпи, ничего особенного не ощущает.

Сейчас рывок — и!..

Сзади, почти над ухом, кто-то загорланил: «Иэхх, дар-ро-ги, пы-ыль да туу-ман!» Шли, обнявшись, подгулявшие железнодорожники. Саломатин вскочил и, заложив руки за спину, прошел мимо пьяненьких. Не хватало еще, чтобы в последнюю секунду эти пьяные хари его «спасли», оттащив за шиворот или за штаны!