Бернард Маламуд - Рассказы

Дворкин играл темно-серому дому с щипцом и синими ставнями, который построен в начале века, в котором он жил со своими обеими женами. У Эллы был чудный голос, сильный и точный. Будь она похрабрей, могла бы стать настоящей певицей. «Ах, — говорила она, — если бы я была похрабрей». «А ты попробуй», — подбадривал Дворкин. «Нет, куда мне», — говорила Элла. Так и не решилась. А дома пела буквально всегда. Это она придумала вставить в спальне витраж с цветами и птицами. Дворкин сыграл аллегро, а потом снова анданте сокрушенного Шуберта. Он играл для Эллы. В ее доме.

Он играл, а Зора, в черном ночном капоте, стояла перед закрытой дверью музыкальной комнаты.

Минутку послушала и поскорей вернулась в спальню. Выходя из музыкальной комнаты, Дворкин учуял духи жены и понял, что она стояла под дверью.

Он заглянул в свое сердце и понял, что она хотела услышать.

Когда он шел по коридору, там вдруг кто-то мелькнул.

— Зора, — окликнул он.

Она остановилась, но это была не Зора.

— Элла, — заплакал Дворкин, — жена моя любимая, я любил тебя всегда.

Но не было ее тут, и некому было подтвердить или спросить почему.

Когда Дворкин вернулся в спальню, Зора не спала.

— И зачем мне сидеть на диете? Это противоестественно.

— Так ты тут лежала и думала про диету?

— Я сама себя слушала.

— Ты опять что-то слышишь, после того как в поездке тебя отпустило?

— По-моему, я понемножечку глохну, — сказала Зора.

— И ты все еще слышишь тот стон или вой?

— Ого, или я слышу.

— Может, это такой звук, будто кто-то поет?

– Скорей это звук моей неизбывной беды.

И тогда Дворкин ей сказал, что он готов переехать.

– Наверно, нам надо продать этот дом.

– Почему это надо?

– Через столько лет до меня дошло, что он так и не стал твоим.

– Лучше поздно, чем никогда, — смеялась Зора. — Правда — я никогда его не любила.

– Из-за того, что это дом Эллы?

– Потому что никогда не любила.

– И потому, ты думаешь, ты слышала этот шум?

– Шум есть шум, — сказала Зора.

Дворкин на другой день позвонил в агентство по продаже недвижимости, и в тот же вечер оттуда пришли — господин с любезной женой, оба за шестьдесят.

Они осмотрели весь дом от подвала до чердака. Господин хотел купить детскую скрипку, которую видел на чердаке, но Дворкин не стал продавать.

— Вы получите за этот дом хорошие деньги, — дама сказала Зоре. — Он содержался в отличном порядке.

Когда они уезжали ранней весной, Дворкин сказал, что всегда любил этот дом, а Зора сказала, что он никогда ей толком не нравился.

Еще мальчишкой Моррису Либерману выпало увидеть, как дюжий русский крестьянин ухватил тележное колесо, прислоненное к кузнице, раскрутил и метнул в спасавшегося бегством еврея-могильщика. Колесо угодило еврею в спину, перебило позвоночник. Онемев от ужаса, могильщик так и лежал, где упал, — ждал смерти, а рядом горел его дом.

Тридцать лет спустя Морриса, вдового владельца небольшого магазинчика, одновременно бакалеи и кулинарии, в районе Бруклина, населенном преимущественно выходцами из Скандинавии, при воспоминании о погроме корчило от ужаса, как и в пятнадцать лет. С тех пор как нацисты пришли к власти, его часто охватывал такой же страх.

По радио передавали про нацистские издевательства над евреями, от этих сообщений Моррис содрогался, но не слушать радио не мог. Его сын Леонард — ему шел пятнадцатый год — худой, прилежный мальчик, видел, что отец на пределе сил, и порывался выключить радио, но бакалейщик не разрешал. Весь день слушал, а ночью не спал: слушая, он приобщался к бедствиям своего народа.

Когда началась война, Моррис уповал, на то, что евреев спасет французская армия, — он в нее верил. Он практически не отходил от радио, слушал сводки и молился о победе французов. Войну против нацистов он называл «праведной войной».

В мае 1940-го немцы прорвали оборону у Седана, и тревога, с каждым днем снедавшая Морриса все сильней, стала и вовсе невыносимой. Когда в лавке не было покупателей или когда он готовил салаты на кухне позади лавки, он включал радио и с отчаянием слушал сводки. Они следовали одна за другой, но, похоже, ни в одной не было ничего хорошего, и он все сильнее впадал в уныние. Бельгийцы сдались. Англичане отступили у Дюнкерка [15] В 1940 году после прорыва гитлеровских войск у Седана английский флот эвакуировал английский экспедиционный корпус из Дюнкерка. , и в середине июня нацисты на грузовиках мчались во весь опор к Парижу, мимо полей, где огромные стада поверженных французов переводили дух.