Владимир Маканин - Предтеча

Убогие — так их звал Коляня. Выслушав бред и уходя от них (от стылых чашек со зверобоем), Коляня Аникеев каждый раз плевался и срамил чуть ли не вслух — однако не вслух — шарлатана и недоучку.

От фонаря к фонарю Коляня шел ночным городом. Шел он молча и только кривовато усмехался, как усмехаются, когда стыдно за самого себя и когда стыда твоего никто не видит. «Но ведь шиз. Но ведь все ясно, как фонарь…» — и правда же, было ясно; в минуту расслабленного и кающегося ночного шага якушкинцы (все без исключения) были для Коляни зримо неполноценные, недоразвитые или же в силу заболевания придавленные и пригнутые к земле этим волевым шизоидом. Коляня уходил именно с ясным сознанием, что ровно шесть часов находился среди убогих и что, понятное дело, по доброй воле он больше туда не пойдет. Но тянуло. Он уже было стер их и окончательно забывал, но словно бы спохватывался. И, выспрашивая, вновь им звонил — через две-три недели.

Однако через две-три недели полубог был, как выяснялось, в периоде глубокого молчания, стонал там и выл ночами на луну в своем провонявшем флигельке; возможно, он там и не выл, а попросту молчал и полеживал, набираясь сил и свеженького демонизма, но так или иначе — Коляне пойти было некуда, и ведь сдался. Потянувшийся к телефонной трубке (как потянувшийся к стопке, не избывший своего срока алкаш) и уже смирившийся с еще одной шестичасовой галиматьей, Коляня вдруг узнавал, что этих притягивающих его шести часов не будет.

— Извините…

— Не за что. Звоните еще. — И голос убогого был милостив и дружелюбен.

Через два дня Коляня, однако, хватался за трубку вновь:

— Это я — Николай. Журналист, помните меня?.. Не появится ли Сергей Степанович завтра?

— Да, да, Николай, конечно же, мы вас помним (убогий Кузовкин — этот его шелест!), здравствуйте… Нет, Сергей Степанович в ближайшие дни не появится.

— Извините.

— Не за что. Звоните еще.

И тогда Коляня, лишенный, а взамен принявший горьких сто пятьдесят, рьяно погружаясь в дела мелкие и будничные, орал совсем другим голосом и по совсем другим телефонным номерам — своим знакомцам: достаньте, мол, мне знающего и известного патологоанатома для рублевой журнальной заметки, да, нужен, нет, Гущин не подойдет… Знакомцы не были ни убогими, ни придавленными, но именно они-то, нормальные, никак не хотели Коляню понимать; в Коляне шел мучительный процесс: приобретение связей. Умом он до связей (не в личном контакте — в динамике) еще не дорос, однако же интуитивно чувствовал, что перед ним высится и существует некая гора, которую не обойти стороной и не объехать — только через.

Возвращение со службы бок о бок, звонки-перезванивания, а также встречи за бутылкой коньяка, водки, пива, нарзана и как первая вершина — доставание и добывание того, что нужно не тебе, — все это, банальное и оплевываемое Коляней с расстояния, оказалось небанальным и совсем не плевым. Человек жил, предпочитая работать там, где более живое и подвижное место: на быстрине. С удивлением замечал Коляня, что связи отнюдь не носили простого и понятного меркантильного характера «я тебе — ты мне», тая в себе нечто более сложное. Обнаруживалась, кажется, возможность находить себя в людях — в людях себя, ожидая пользы не сразу, а терпеливо и с надеждой, как ожидают урожая лишь к осени.

Помощь всегда помощь, пусть даже забота твоя — мелка. Ищется, к примеру, патологоанатом, и чтобы был этот патологоанатом в меру знаменит, и чтобы не бука, и чтобы быстренько в ножницы обеденного перерыва можно было взять на карандаш клочки и обрывки его мыслей. Ищется, но ведь не находится. И как бы вонзаясь в толщь большого города, Коляня звонил второму, тот обещал увидеться в субботу с третьим, а уж тот поможет выйти на четвертого, который именно такого — только тут имярек — патологоанатома лично знает. Возможно, что делообмен (или, лучше, заботобмен) был придуман в большом городе и давно, и не нами, и не случайно, однако Коляня мучительно, в одиночку дорастал до этого знания. Еще мучительнее он дорастал до умения. Он не нашел стиля — не имел, значит, слога. «… Не можешь? Вонючего патологоанатома добыть не можешь? Гнида, а не товарищ!» — орал он, неумный и неумелый, в сущности же, из-за пустяка тряс и тряс непослушные человеческие конструкции, но груши сверху не падали, обвинял — злился — хамил — льстил — извинялся, а платой была изнуренность к ночи и стискивающая вдруг горло истерическая мягкость. И пойти некуда. Сказать некому.