Алекс Престон: Кровоточащий город

Я наблюдал за тем, как работает Дэвид Уэбб. Болтался у принтера, что стоял позади его стола, слушал, как он заключает сделки и закрывает торги, ловил проскальзывающий в голосе яд. Я мечтал научиться разговаривать так, как он: сухим, жестким тоном раздавать указания трейдерам и повергать в трепет сотрудников инвестиционных банков. Однажды я стоял у принтера, когда он провернул сделку, принесшую компании десять миллионов фунтов.

— Что? Только не отступайте. Для вас это охренеть какая сделка. Не мне напоминать о том, что мы с вами смогли за этот год. О том, насколько важны эти отношения для вашей, на хер, карьеры. Так что повышайте цену до той, что называли вчера, и мы отметим это дело сегодня за ужином. Я угощаю, тащите жену. По рукам. Отлично. Отлично, мать вашу. Я было засомневался в вас, Дэнни, но яйца у вас что надо, верняк.

Мечта стать инвестиционным менеджером, жить так, как живут они, окружить себя защитным панцирем не давала покою, гнала вперед, подстегивала, и я оставался на работе, чтобы закончить еще один отчет, составить еще одну таблицу, проанализировать еще одну сделку и только потом идти домой.

Мы все много работали. Даже Генри, чуть ли не каждый вечер отправлявшийся собирать материал для фоторепортажа. Глаза у него запали, щеки ввалились, словно сочувствие к бездомным требовало телесных жертв. Веро возвращалась не раньше полуночи; она заглядывала ко мне в комнату и улыбалась усталыми глазами. Губы ее едва заметно дрожали, выдавая чувства к ненавистной работе. Иногда она присаживалась на краешек кровати, откидывалась на мои колени и сидела, сглатывая слезы, измученная и разбитая. Я обнимал ее и осторожно растирал поникшие плечи, а она говорила — тихим, убитым голосом человека, который не в силах больше смотреть в зеркало.

— Я так устала, Чарли. Мне так все осточертело. Я… я, блядь, терпеть их не могу. Этих партнеров, которые сидят целый день и балду пинают, а потом, в четверть восьмого, когда я уже подумываю смыться, швыряют на стол пачку бумаг. У меня нет даже времени, чтобы поесть по-человечески. Пицца да что-нибудь из китайской забегаловки… у меня от них сердце начинает скакать, я просто чувствую, как весь этот жир растекается по венам. Я сижу над документами, пока в глазах не потемнеет и сил уже не остается, и тогда начинаю плакать, и другие стажеры смотрят на меня как на сумасшедшую, а мне уже наплевать.

Сегодня работала с одной коллегой. Милая женщина, уже немолодая, с пышной прической, как носили в восьмидесятые, и все такое. Помогла с документом, в котором я ничего не понимала. У нее двое маленьких детей — стол заставлен их фотографиями, в кабинете детские рисунки на стенах. Единственный кабинет, в котором есть что-то яркое, какой-то цвет. Я сидела у нее, мы оформляли какую-то сделку по бондам, и тут приходит письмо с указаниями, что нужно приготовить к понедельнику. Она открыла, а я заглянула ей через плечо, — боже, сколько же работы. От нас потребовали приготовить за выходные целый проспект. Я посмотрела на нее и вдруг заметила, что она плачет. Бедняжка не видела малышей прошлый уик-энд и теперь не увидит в этот. Она попросила меня выйти, а сама целый час сидела одна, уткнувшись лицом в руки.

Я приоткрыл окно, и мы закурили. Веро закончила раньше и запустила окурок в темный двор.

— Мне так одиноко, Чарли. Порой хочется, чтобы мы снова были вместе. Чтобы кто-то был рядом. Какие у тебя глаза сегодня. Чудесные. Такие застенчивые… прекрасные. Неудивительно, что в университете в тебя влюблялось столько девчонок. И я тоже.

Она замолчала. Я потянулся, провел ладонью по нежному изгибу талии, убрал с лица волосы, поцеловал и ощутил горячий, жадный пульс ее губ. Она опустила голову мне на плечо и крепко обняла. Я чуть повернулся, скрывая эрекцию, и тоже обнял ее, вложив в объятие всю свою любовь. Веро отстранилась.

— Я люблю тебя, Чарли. Когда-нибудь мы будем вместе. Я в этом уверена. Крепких снов, милый.

Я уснул, и ее последние слова остались в голове, как записка, сложенная и убранная в особый ящик, куда я складывал вещи, обладать которыми хотел слишком сильно и которые могли обжечь, если смотреть на них в упор.

Перед Рождеством Веро уехала из Лондона — оформлять сделку с какой-то химической компанией, вознамерившейся выпустить долговое обязательство в канун Нового года. Поездку домой — билет на «Евростар» был уже куплен — пришлось отменить, поскольку работа грозила затянуться до самого Рождества. Она позвонила из «Тревелоджа» в Дерби, и мы вместе посмеялись над всей этой суетой, и наш смех улетел в те пределы, где лишь слезы и отчаяние, а смех должно приглушать, дабы он не излился иными, куда более темными эмоциями. Веро сказала, что нарисовала себе такую картину: она в тюрьме и должна отбыть свой срок, но когда-нибудь непременно выйдет. Тут она расплакалась и, похоже, уронила трубку. Я позвал ее, но она не ответила.