Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

— Оееей-оооей-оей... — даже не плач ребенка, плач щенка, вот что было.

Его утерли.

— Говноед! — сказал в сердцах санитар и толчками вогнал Сесешу в его кровать.

Я был немногим лучше. Как и другие, я был вполне приготовлен к покаянно-радостному признанию. Был уже загнан в исповедальный тупик и вскоре бы раскололся (ну пять, ну шесть бы дней еще мучился — две недели от силы). Спасло чудо; и чудо называлось все тем же моим словом: удар.

Я вяло плелся к Марусе, мои двадцать минут на укол. Зарешеченная арка, и Маруся — как обычно — сделала из-за решетки мне знак доброй пухлой рукой: проходи, уколю вперемежку с другими... Я прошел, спустившись (углубление) на несколько ступенек вниз.

Здесь уже кучковались, стояли, один к одному, мои бывшие знакомцы, дебил Алик. Я стал рядом. Колени дрожали. Был изнурен поносом.

Кружилась голова, а впереди еще... пять человек. Среди них грохочущий костылями (костылем и палкой) Кривошеин, этот всегда затягивает процедуру, трусоват и много раз переспрашивает Марусю назначение укола — и сколько кубиков, и нет ли ошибки!.. Но вот я обратил внимание, что Маруся не сразу поймала мой взгляд. Глупо, но я думал об этом: вычислял, кто из присутствующих здесь больных (взамен меня) решился претендовать на Марусю? Ага, Шашин! Язвительные больные добиваются медсестер первыми. Голова кружилась сильнее. Что мне Шашин и что мне сама Маруся, если через пять или шесть дней я...

Шум снаружи: по коридору два медбрата опять волокли Сударькова — в палату, где его зафиксируют. Волокли медленно, за плечи и за волосы. Вдруг вспомнив, я затеял мой вялый ежедневный тренинг по сопереживанию: внушал себе, что больно, что ему очень больно. Как же так? — корил я себя. — И почему я — так?.. Почему столь бесчувственно (то есть не слыша чувства) я, человек Русской литературы, смотрю на насилие и созерцаю? (Накачанному препаратами Сударькову едва ли было и больно. Он хихикал. Волочимый, он начал вдруг брыкаться.) А надо бы ему посострадать. Хоть бы крикнуть, хоть бы сипло-хрипло выматерить их! — упрекал и гневил я себя.

Сударьков тем временем, шут, раскинул ноги. Дурил. Медбратья, переругиваясь и короткими криками согласовывая действия, ухватили его наконец — уловили, как скользкую рыбу, прижали Сударькова к полу и повернули на бок. (На боку не очень-то раскинешь ноги.) Один из братьев сунул свой кулак Сударькову в сплетение. Сунул незаметно, но я-то заметил, я же вглядывался, силясь сострадать, — уух! — Сударьков обмяк; потащили. И вот тут мне удалось — удалось чувствовать. В сонных и мертвых моих глубинах, как в забытых земных недрах, шевельнулся, дернулся хвостик боли: «я» было живо.

Волочимый Сударьков помалу исчезал из вида — голова его (седая) уже скрылась за срезом стены. Но ноги еще ползли мимо нас, без тапок (сбросил, когда брыкался). Старые белые ноги в дивных венозных кружевах, в синюшном мраморе прожилок. Трк-трк, пятки Сударькова терли, тыркали, чуть скребли пол — там, на дощатом полу, доской я и ощутил боль и свое старое литературное сердце. Вот оно. Они меня тащили. Они меня (ткнув в сплетение) проволокли за угол — и дальше в палату. И шершавый треск моих седых волос я расслышал под их пальцами.

Очередь продвинулась. Я тоже. Подставляли Марусе кто руку, кто ляжку. А я тихо радовался: был (в связи с Сударьковым) доволен собой, удавшейся медитацией. Боль была опосредованная, не вполне подлинная, но я услышал, как дважды стиснулось сердце, сопереживал, сочувствовал, сомнений нет!

Впереди (уже совсем близко) Маруся, улыбчивая, с шприцем в руках... Шаги. Это вернувшиеся медбратья. Остановились — отдыхают, прислонившись оба к решетке могучими спинами.

Оба они (с той стороны решетки) вполголоса что-то свое обсуждали, а один из медбратьев стал отряхивать руки. Он отряхивал руки (после проволоченного за волосы Сударькова), что меня вновь задело за больное. Задело — и куда острее, больнее при повторе вдруг оскорбило. Это мои наполовину седые волосы сука отряхивал с рук, меня волокли по шершавому полу, это после меня он отдыхает, привалясь спиной к решетке. Неожиданная сила сорвала меня с места, я схватил палку Кривошеина (костыль и палка возле стула) и, с прыжка к ним подскочив, ударил одного, затем второго. Удар за ударом, сколько успел, я наносил им сквозь решетку увесистой этой палкой по почкам, по спинам! по лопаткам! тычками!.. Сначала их вопли. А уж затем — громкая брань, мат. Топот их ног.

Счастливый (чувствующий!), я стоял и смотрел им прямо в лица, когда, обежав решетку, они ворвались и обрушили на меня огромные кулаки.