Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Но возможно, что даже и в промельк (лестный мне) Иван Емельянович и его врачи меня так и не вспомнили. Бывает. Я стал для них обычный бумажный больной, а такие больные рано или поздно исчезают — двигался в Деле от страницы к странице, с листа на лист, двигался, двигался и... нет.

А из хирургии меня выписали в первый же удобный понедельник.

Так остро, пряно пахла земля, трава, пригретый асфальт. Я пил пиво у ларька. Сдувал пену. Держал на весу кружку, отставив в сторону загипсованный мизинец.

Возможно, изначальный эстетический импульс всей вообще скульптуре дала статика сломавшегося человека, вынужденная его остановка — к примеру, паралич или вдруг травма, рана, приковавшая атлета к постели. Женский вариант характерен. Большое тело Леси Дмитриевны стало в дни болезни как-то особенно большим: белое и объемное (и рельефно красивое в неподвижности). Я ловил себя на том, что хочется обойти ее кругом (музейный синдром, совершенно неуместный; как статую).

Лицо больное, изможденное — лицо утратило, а тело ничуть! Я ругал себя, но не мог не думать об этом. Красота недвижного женского тела восхищала: красота несмертельного паралича. Мрамор на постели.

Слезы набегали; я их отирал, оглаживая ей лицо. ЛД смотрела, левый ее глазок мигал. Правый был прост и прям, ничего не выражая — луч честно застывшего прожектора (вероятно, видел только вперед).

— ... Теперь мы поку-уушаем! Теперь у нас кашка. — Я кормил ее с ложки. Ухаживая, как за ребенком, и разговариваешь, как с ребенком. А левый ее глаз все мигал, нацеливая меня (мою мысль) на кольцо на ее недвижной руке, пока я не догадался. Пока кольцо не снял и не продал (и не нанял ухаживать за больной толстуху Марь Ванну).

Скоро Леся стала двигать рукой. Затем — первые ее несколько шагов: она уже ходила до туалета, до кухни. Но еду из магазина приносил, конечно, я. Было несложно. В Москве не стало длинных, изнуряющих очередей.

Речь восстановилась. Но тиха. Леся рассказывает. Сижу около. Поднаторевший, терпеливый к длиннотам общажных исповедей, я умею услышать и (искусство паузы) в верную минуту мягко поддакнуть, кивнуть, отпустив кающемуся человеку очередной выброс, не скажу его грехов — бед. Мне необязательно вставлять свое словцо или комментировать.

Рассказывает. Губы ее шелестят.

— ... была замужней, красивой, была на виду. Была к тому же известный в НИИ человек, ты же знаешь, и, конечно, многие ухаживали, да, да, они всерьез влюблялись! Как в старых романах!

Но она — ни-ни. Кореневский долго преследовал, молодой доктор наук, ученый с именем, цветы дарил, потом обиделся, розы исчезли — стал демонстративно дарить другой женщине! (Леся с мужем смеялись — мол, вот и кончился розовый период...)

Она и мужу не позволяла лишнего, так ценила себя, свое тело. Ну, иногда, когда уж он совсем с ума сходил, а я лежала как королева, он бесился, дергался, возмущался, весь выходил из себя! Эта моя сдержанность (доска доской, говорят друг другу женщины, намекая на активность в постели... но я на их слова плевала, вам нужна активность, вот вы и крутитесь). А я свое получала, как это теперь говорят — оргазм — ну да, оргазм обрушивался сам собой, лежу, как струна, натянута, напряжена, муж дышит часто-часто, сейчас взорвется и... вот оно. Зазвенело. Ударило. Я дышу, губу закусила. Муж, вечная боязнь, спрашивает: «Тебе хорошо?.. Тебе, Леся, правда, хорошо?» — а я молчу, он подглядел закушенную губу, но я и тут не призналась, молчу, лежу, чуть набросив простынь, дыхание налаживается, королева.

Кореневский, Лазутин, Зимин, Гельфман, Гуревич, Олег Замятин, их было много, видишь, я фамилии их помню, всех их выгнали, я участвовала, да, да, виновата, заседали, графин с водой на столе посредине. Изгоняли одного за одним — а самим изгоняющим это было очень кстати, им было нужно, что я с ними и что я красива. В НИИ никого и близко не было, одна только конкурировала, ты, может, ее помнишь, блондинка, полулатышка, глазищи, грудь высокая — но стати все-таки моей у нее не было, тоже научный сотрудник. Только не говори, что я делала карьеру, а кто-то там боролся за права ( не говорю ), не говори и не думай этого, прошу тебя. Если нет романов, если нет тайной личной жизни, чем еще заниматься красивой женщине, обычная общественная работа, профкомовское судилище, балаган — не говори и не думай плохо ( не говорю и не думаю, жила своей жизнью. А Веня в психушке ) — или ты думаешь, я одна их выгоняла, всех этих зиминых и гуревичей, чего их теперь на меня вешают?