— А как же, очень даже может, — не стал разуверять его Мунко. — Главное — ты все вовремя понял! И сделай все так, как я тебе говорил!
После он с глазу на глаз побеседовал с каждым. Худой, к примеру, в трезвом состоянии не совершал ничего предосудительного и даже слыл вполне добропорядочным семьянином. Другое дело, когда он уходил в многодневный, а иной раз и в многомесячный загул, от его добропорядочности не оставалось и следа.
— Не пей, — таким было краткое назидание пропойце, и оно, по-видимому, упало на благодатную почву. Худой воспринял это указание как ниспосланную свыше программу на всю оставшуюся жизнь.
Убедившись в том, что у первых его сторонников шевельнулись души, Мунко, чтобы закрепить результат, устроил перед отъездом с аршана небольшой обряд очищения. Со стороны, наверное, выглядело довольно забавно — известная на всю округу своей удалью и бесшабашностью ватага с испитыми, но просветленными лицами благоговейно совершает гороо и с упоением шепчет молитвы.
Болдын Батхуу
разделим яблоко
Болдын Батхуу. Член союза писателей Монголии. Поэт. Автор стихотворных сборников «Мамин упрек» («Ээж зэмэлэнэ», 2002), «Великий поток» («Бурхан ЗYгэй Ьалхин», 2009), «Аялгата hайхан буряад хэлэмни» («Мой мелодично прекрасный бурятский язык», 2010), обладатель Нефритового яблока — специального приза семьи Нимбуевых на I Международном турнире поэтов им. Н. Нимбуева в 2003 году.
Смерть перетекает в жизнь.
Жизнь рекою сына несёт моего.
Сын мой втекает в меня.
Он меня несет на волне.
Я в маму втекаю в свою.
А мама течет во мне.
Она течет туда же, откуда пришла.
И Вселенная вся — Великий Поток.
Вижу: свой дух, за собою ведущий,
тень, что веду за собою.
Между духом и тенью — Родину, маму.
Между Родиной, мамой —
весь мир
и сына.
Видел, как впрягшись в телегу воловью,
дед уходил за Небесную Гору.
Но он не вернулся.
Лишь телега вернулась одна.
Видел: отец за Небесной Горою
скрылся в той же воловьей упряжке.
Думал, проводит он деда телегу,
вернется домой.
Но его не видать.
Лишь телега вернулась одна...
Вот и сам иду за Небесную Гору,
за собой оставляя скрип тележных колес.
Знаю, кто взглядом метко провожает,
потому оглянуться назад я боюсь...
Боюсь ненароком распрячься.
Приникнув к твоей груди, пахнущей молоком, я плачу.
Душа истомилась, в тоске по тебе изнывая. Я плачу.
Со вздохом печальным кляня нашу участь, я плачу.
До звездочки первой на небе безлунном я плачу.
В твоем задыхаясь дыханье, то жарком, то холодном, я плачу.
И каясь в разлуке с тобою, неизбежной и скорой, я плачу.
И ты ночью тихой, любимая, плачешь. Я плачу.
Меняя свои изголовья, от слез уже мокрые, мы плачем.
А мир... — он привычен
к расставаньям и встречам людским.
С усмешкою смотрит на нас.
Но мы — беззаботны, беззлобны,
живем себе и живем.
Родные вершины мерцая плывут в дымке синей.
Но Вас не нашёл я на пастбище плачущих глаз.
О мама, молю — простите вы грешного сына:
Цветком луговым в вашей жизни я был же хоть раз.
А старость уж пала на косы нетающим снегом,
Поникла глава по сыну-бродяге в тоске.
Ах, что мне делать, когда вашей нежности млеко
Перебродило, как старый кумыс в бурдюке.
Хотел бы под звон колокольцев искать ваши груди,
Хотел бы однажды нагрянуть в Хэнтэйскую степь
И вновь ощутить на спине ремень сыромятный упругий,
Теплом Ваших губ на темени сердце согреть.
Ах, сколько я видел во снах, как стоите
У очага, помешивая вечный свой чай,
И слышал храп лошадиный сыновьим наитьем,
И к Вам возвращался, сквозь ветры сочась.
Когда так вздохнёте, что с сердца падает глыба,
Пойму, что и летом летит вместо бабочек снег.
Когда Вы кочуете по времени с ясной улыбкой,
То песен кукушки глупей в мироздании нет.
Душа не устанет по сыну томиться и плакать,
Но карма не даст ей до смерти самой отдохнуть.
Хоть я творю Вашим именем только лишь благо,
Мне остается о доле подобной вздохнуть.
Читать дальше