Сходил с Шурой в Русский музей. Выставка «Пейзаж в творчестве русских художников», есть Н. Рерих, его «Небесный бой» как своего рода иллюстрация к прологу бурятской Гэсэриады, где в битву вступают тэнгри — божества мрака и света в образах клубящихся туч и облаков.
Акварельная работа М. Волошина «Лунный вихрь» тоже вызвала рой ассоциаций на восточную тему. Полная отливающая желтизной луна словно шаманское бронзовое зеркало-толи. Коктебельский пустынный ландшафт с камлающими деревьями, как на японской гравюре. Листья готовы сорваться с обезумевших ветвей в лавину рваных облаков, кружащихся в диком порыве космического экстаза. И умиротворяющий Куинджи с его «Радугой», увенчивающей земной простор семицветным хадаком.
Поэзия — есть чувство меры.
Все это от Гомера.
А остальное —
от перепоя.
Шура не оценила мой экспромт.
Говорим о Пастернаке:
Любить иных тяжелый крест.
А ты прекрасна без извилин.
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
* * *
Если в городе нет у тебя друга, город чужой.
Если тебя берет под ручку скука, город чужой.
Если нету желанья вернуться снова, город чужой.
Но Питер, он же Ленинград — Петербург, город особый. Здесь столько литературных реминисценций, запечатленных в образе города, что только ходи и воображай. Серебряный век мерещится за каждым углом. Аникушинский Пушкин как бы взмывает в воздух, и А. С. не хватает только дирижерской палочки, чтобы вновь гармонией соединить распавшуюся связь времен и впрячь «в одну телегу коня и трепетную лань», сиречь век двадцатый и век серебряный…
Здесь поэт не чувствует себя одиноким, но в контрасте со временем чувство одиночества почему-то обостряется.
Жил на свете мальчик Гаутама
на земле, где небо — бирюза.
И души не чаяла в нем мама,
и любил его отец раджа.
Не желал он имени и славы
и ценил друзей, улыбку, смех.
Обожал дворцовые забавы
и стрелял из лука лучше всех.
Так и рос он, чуточку изнежен,
в мире и согласии с собой.
Ясодхара — лучшая из женщин
стала ему верною женой.
И творя из вечных будней сказку,
райским уголком на фоне гор
возвышался град Капилавасту,
человеческий лаская взор.
Как павлина чудо-оперенье,
жизнь казалась празднично земной.
Каждое бегущее мгновенье
навевало негу и покой.
Но одно таилось предсказанье,
что седой брахман не зря изрек:
«На отцовском троне Гаутаме
не сидеть, когда придет тот срок.
Но зато — величья выше нету —
припадет весь мир к его стопам:
он — источник мудрости и света
путь укажет странам и векам».
Так и жил бы Гаутама юный
во дворце, как в клетке золотой,
если б не открылся мир подлунный
для него обратной стороной.
В ранний час, когда щебечут птицы,
принц с возничим преданным вдвоем
в путь отправился на колеснице
посмотреть на город свой тайком.
Над землей уже царило солнце.
Пахло жженой глиной и травой.
У домов веселые торговцы
выставляли вещи пред толпой.
И увидел юный Гаутама
человека, страшного на вид:
был лицом одна сплошная рана,
гнойными коростами покрыт.
И возничий юноше ответил:
«Преходяще все. Вот он, больной,
а когда-то был красавец, светел
ликом, с нежной кожей золотой».
И увидел юный Гаутама
старика со сморщенным лицом:
что-то в нос себе бубнил упрямо,
долго шамкая беззубым ртом.
И возничий юноше ответил:
«Преходяще все. Вот он, старик,
а когда-то воин был, и ветер
разносил его победный клик».
И увидел юный Гаутама
траурно одетую толпу,
в путь она последний провожала
человека, спящего в гробу.
И возничий вновь сказал: «На свете
преходяще все. Вот он, мертвец,
был рожден, чтоб жить,
но нет бессмертья.
У начала есть всегда конец».
И увидел юный Гаутама,
как едва лохмотьями прикрыт,
отрешенный от людского гама,
кто-то в позе лотоса сидит.
И возничий вновь изрек: «На свете
преходяще все. Вот он, аскет,
ищет жизни истину и смерти —
обрести в себе бессмертья свет».
И задумался о жизни Гаутама,
о живых и мертвых в круге бытия.
Как бездонная трепещущая тайна,
представало каждое мгновенье дня.
От раздумий горестных все чаще
забывался он тяжелым долгим сном:
«Этот мир напоминает дом горящий,
в нем живущие не ведают о том.
Читать дальше