Даниель Жиллес: Под сенью благодати

С самого утра он почти безостановочно курил. Возбуждение, царившее в доме, охватило и его, некоторое облегчение принесла беготня из одной комнаты в другую, хотя Бруно и сознавал, что производит довольно комичное впечатление в своем халате, а его приказания звучат смешно.

На некоторое время ему удалось избавиться от мучивших его мыслей; он больше не думал ни о своей любви, которой был нанесен удар, ни о том, как бы увидеть Сильвию. Когда он направился наконец в свою комнату, он свистнул Джэппи, который бродил как неприкаянный и на которого кричали все кому не лень, и увел его к себе.

Он вспомнил о письме отца Грасьена и, прежде чем начать одеваться, прочитал его. Монах начинал с заверений в том, что он, как и прежде, очень хорошо относится к Бруно. Он, казалось, считал, что разрыв с Сильвией уже свершился.

Я знаю, — писал он, — что ты переживаешь трудные дни. Тебе кажется, что жизнь твоя искалечена и у тебя нет будущего. Молю тебя, Бруно, не давай отчаянию овладеть тобой, это недостойно тебя, натуры столь деятельной. Ты думал, что можно обойтись без бога; ты, которого обуяла гордыня в семнадцать лет, думал, что можно навсегда распроститься с ним. Но он не оставил тебя; повернись теперь к нему лицом. Ты подвергся тяжкому испытанию, и только он может понять тебя, он, который есть сама любовь.

Все письмо было выдержано примерно в таком же духе. Пробежав его, Бруно почувствовал, как в нем все сильнее нарастает раздражение, и разорвал письмо на мелкие кусочки. «Неужели Грасьен воображает, — думал Бруно, яростно засовывая обрывки письма в пепельницу, — что так называемое «блаженное страдание», целительное отчаяние может заставить меня вернуться к богу? Но я вовсе не нуждаюсь в его соболезнованиях и в его боге — прибежище для отверженных! К тому же еще не все потеряно».

Продолжая одеваться, он снова стал мечтать о поездке в Улгейт. Он уже ощущал всем своим существом эти дни блаженства, эти долгие дни, когда он будет рядом с Сильвией. Он так часто думал об этом в течение последних недель, что возникавшие перед его глазами видения носили законченный вид и походили скорее на воспоминания. Он видел, как Сильвия лежит на песке, как она сидит под зонтиком от солнца, как она стоит на фоне дверей виллы и, наконец, как она позволяет ему целовать себя в дюнах, хотя последнее видение он всячески отгонял от себя. «Во всяком случае, — думал он, завязывая галстук, — сегодня я узнаю, похоронен наш проект или нет. Сейчас должен прийти Жорж, и я не выпущу его, не расспросив обо всем. В сущности, я дал промах; мне следовало съездить на моей «веспе» в Булоннэ.

Одевшись, он посмотрел на себя в зеркало. Черный фрак делал его еще более худым, даже тщедушным из-за непомерно больших накладных плеч. Последние дни отец не раз говорил ему: «Ты довольно плохо выглядишь. Тебе будет полезно совершить эту поездку в Улгейт». О, опять об этой поездке в Улгейт, поездке, вокруг которой кружат все его помыслы, как кружат ночные бабочки вокруг зажженной лампы, опять эта надежда на что-то, надежда, за которую он отчаянно цепляется. Он почувствовал себя несчастным, пришел в дурное расположение духа и, чтобы отвлечься, обратился к Джэппи, следившему своими большими печальными глазами за каждым его движением,

— Видишь этого грустного шута? — сказал он, усмехнувшись, и показал на свое отражение в зеркале. — Видишь этого «несчастного паяца»? Да, это твой Бруно, У него кошки скребут на сердце, но он напялил на себя нелепый парадный костюм, чтобы праздновать свадьбу людей, которые не любят друг друга. Мой сланный Джэппи, как глупо, о, как пошло все это! С одной стороны, Габи и Жан-Луи, осыпанные благословениями, с другой — Сильвия и я, с нашей чудесной и скандальной любовью… Или же, вернее, я один, так как Сильвия не посмела последовать за мной, она испугалась…

Услышав скрип двери, он вздрогнул и сделал вид, будто поправляет галстук. В комнату вошел Жорж; он тоже был во фраке, в петличку которого была продета гвоздика. Здоровое красное лицо придавало ему вид жениха на сельской свадьбе. Дурачась, он поднес свой цилиндр к самому лбу и церемонно поздоровался с приятелем.

— Что я вижу? — театрально воскликнул он. — Ты дошел до того, что произносишь перед зеркалом речи? Надо признать, что мсье красив, как бог, в своей пропыленной ливрее! — Подтолкнув товарища, чтобы получить место перед зеркалом, он стал восхищаться собой и выпятил грудь. — При всей нашей скромности мы все же должны признать, что мы ничуть не хуже и нас не удивит, если восторженные толпы станут приветствовать нас. — Он заговорил обычным тоном, указывая на фалды. — Я думаю над тем, как поступать с этими штуками, когда садишься. Если я сажусь прямо на них, то хочется вскрикнуть, задирать же их перед дамами кажется мне неприличным.