Даниель Жиллес: Под сенью благодати

И я прошу тебя снова стать таким, Бруно. Умоляю тебя, пойми, что мы избрали неправильный путь и что впредь, если мы хотим сохранить нашу чудесную любовь, мы должны быть более разумными. Я не сожалею о часах, проведенных с тобой (о нет! я их никогда не забуду!), но я знаю, я чувствую, что так больше продолжаться не может. В глубине души ты чувствуешь то же самое, мой Бруно, ведь так? Ты часто говорил мне, что «наша любовь не похожа на любовь других людей…» Я знаю, нам будет тяжело, но, черпая силы друг в друге, мы все сумеем преодолеть!

Я вижу, как ты нахмурил брови, которые я так люблю! Да нет же, мой милый, я вовсе не святоша, которую грех приводит в ужас, и если я говорила о нас с отцом Грасьеном, который, впрочем, выказал много понимания и очень тебя любит…

Дальше Бруно не стал читать, В бешенстве он скомкал письмо и поднял глаза. На соседней скамейке с упоением целовались влюбленные. Так, значит, Грасьен привел свою угрозу в исполнение и вмешался. Он ее поругал, теперь ее мучает совесть, и ей стыдно. «Но что бы она ни говорила, я не подчинюсь, — подумал Бруно. — Раз так, не будем больше встречаться, я буду жить один, лелея в сердце любовь…» Несмотря на злость, он почувствовал, как к горлу его подкатил комок и слезы навернулись на глаза. Как все это глупо, как нелепо!

Он встал со скамейки и медленно пошел по направлению к отчему дому. Дойдя до угла, он снова достал письмо Сильвии, чтобы прочитать последние строчки. С нежностью, которая была сродни отчаянию, она еще и еще раз заверяла его в своей любви, но в то же время ясно давала понять, что их поездка в Улгейт зависит от того, в какой степени разумным будет его ответ. Ода просила не писать ей, чтобы письмо не попало в руки Жоржа или Юбера, а позвонить по телефону в следующий вторник около четырех часов.

Родители Бруно уже знали о том, что он успешно сдал экзамены, и вечером заставили его выпить с ними шампанского.

Вся семья завтракала в спальне госпожи Эбрар, так как из-за свадьбы, которая должна была состояться в тот день, комнатами первого этажа пользоваться было нельзя. Как обычно, Габи набросилась на принесенную почту. Поздравления все прибывали и прибывали вот уже несколько дней, и Габи читала их с неослабевающим удовольствием.

— Для меня ничего нет? — опросил с запинкой Бруно.

— Бедный мальчик! — заметила Габи. — Ты спрашиваешь это всякий раз, как приносят почту. От кого ты ждешь письмо? Уж не от возлюбленной ли? — Она быстро просмотрела конверты. — Ах, нет! И для тебя кое-что есть! Однако, если судить по почерку, это, видимо, не долгожданное любовное послание.

Бруно взял письмо и, не распечатывая, сунул его в карман. Он узнал почерк отца Грасьена.

— Ну-ну, дети, — заметил господин Эбрар, — не нужно в такой день покусывать друг друга.

Вид у него был вполне отдохнувший, да и сам он только что признал, что неплохо выспался. Он был единственным, кто не поддался волнению, в котором вот уже две недели пребывал весь дом.

— Скажите-ка лучше, должен я произносить речь в конце обеда или нет? Мне ужасно не хочется, но ваша мать утверждает, что это необходимо.

Его жена, стоявшая у окна, быстро подошла к столу. С самого рассвета она внимательно изучала небо в страхе, как бы дождь не испортил праздника. Она уже дала обет пожертвовать святой Кларе корзинки, полные яиц.

— Друг мой, — нетерпеливо проговорила она, — не будем к этому возвращаться. Так принято, и вы это прекрасно знаете.

На этот раз Габи выступила в поддержку матери. Бедный господин Эбрар встал из-за стола, не доев грейпфрута, и побежал к себе в кабинет готовить речь. Как только он ушел, его жена и дочь обменялись весьма энергичными выражениями по поводу организации церемонии, из которых Бруно ничего не понял. Желая во что бы то ни стало сделать из своей свадьбы событие, о котором долго будут говорить в Лилле, Габи действительно встревала во все, — она даже заставила жениха прорепетировать накануне всю церемонию. Теперь она вроде бы не была согласна с матерью по поводу количества автомобилей, заказанных для свиты, и когда вопрос этот был поднят вторично, Бруно не вытерпел и вышел из комнаты. Как часто он жалел теперь, что, поддавшись уговорам отца, согласился участвовать в этом маскараде.

Он ушел к себе в комнату. Здесь царил ералаш; чтобы освободить гостиные первого этажа и «избежать краж», как сказала его мать, не питавшая иллюзий в отношении современной молодежи, сюда снесли каминные часы, безделушки, старинные китайские вазы. На кровати лежала приготовленная для церемонии одежда — фрак, серый жилет и черные носки. Кто, интересно, позаботился все это приготовить? Та же Габи, конечно! Во всяком случае, это она решила, что на ее свадьбе все будут во фраках. «Так шикарнее», — безапелляционно заявила она, и никакие доводы матери, утверждавшей, что молодым людям придется брать фраки напрокат, не могли поколебать ее. Что же касается ее подвенечного наряда, то в Париже было заказано роскошное платье, и Габи поспешила сообщить подругам его цену, а также сколько метров ткани пошло на шлейф.