Даниель Жиллес - Под сенью благодати

Он переписал к себе в дневник слова Рембо: «Я стал другим», добавив: «с воскресенья, восьмого июня, шести часов тридцати минут». Этот «другой», этот новый человек был более чем счастлив — он чувствовал себя обновленным, неуязвимым, непобедимым. Циклоп, от которого ничто не ускользало, спросил его в понедельник, девятого июня: «Что происходит, Бруно? Ты прямо расцвел! И сияешь как солнце!» Юноша ничего не ответил, боясь, как бы снова не пуститься в откровенности, но, не удержавшись, улыбнулся с многозначительным видом.

Даже корпя над уроками, он сохранял веселое расположение духа. Благодаря отцу Грасьену у него два года назад появился вкус к занятиям, но никогда прежде умение управлять своим мозгом не пьянило его так, как теперь. Не отрываясь от своих любовных грез, он мгновенно все усваивал, схватывал на лету. Отец Грасьен, продолжавший читать курс философии вместо отца Косма, подтрунивал в связи с этим над Бруно и, случалось, в классе, повернувшись к юноше, говорил: «А что думает по этому поводу наш друг с его чисто женским, интуитивным умом?» Бруно улыбался, но не отвечал на шутку. «Несчастный, — думал он, — я даже не могу ему объяснить, как это произошло, как вообще разум приходит к юношам! Он бы не поверил, он бы принял меня за сумасшедшего, если бы узнал, что присутствие в моих думах Сильвии придает остроту моей мысли. И тем не менее это так: когда надо решить задачу, я начинаю представлять себе ее, вижу ее все отчетливее и вдруг — раз! — она встает передо мной, и решение само собой рождается в моей бедной голове. Но не могу же я, в самом деле, рассказать все это попу!»

Впрочем, теперь Бруно старался избегать отца Грасьена. Не потому, что считал себя в чем-то виноватым — с тех пор как ему исполнилось десять лет, совесть его никогда не была более спокойной, — а из страха выдать себя, начав говорить о Сильвии. Кроме того, Бруно боялся, не понял ли монах, кто та женщина, о которой он рассказал однажды, в тот вечер, когда выдержка изменила ему. Он спрашивал себя, кто навел Грасьена на след: Грюндель, Юбер, который когда-то был его учеником, или же Милорд? В ближайший после восьмого июня четверг, вечером, монах неожиданно появился в гостиной Булоннэ, и Бруно лишь с большим трудом удалось скрыть свое замешательство. Час тому назад в оранжерее, наполненной жужжанием мух, он целовал Сильвию, и теперь ему казалось, что отец Грасьен видит это по его лицу. Его смущение усилилось, когда он услышал, что Грасьен говорит Юберу «ты», словно с задним умыслом расспрашивает Сильвию об их игре в теннис. После того вечера Бруно стал опасаться, как бы настоятель, предупрежденный отцом Грасьеном, не положил конец его посещениям Булоннэ.

В этот четверг он собирался по обыкновению отправиться к Тианжам и уже приготовил велосипед, как вдруг один из его товарищей сказал, что его вызывают в приемную. Он увидел там мать, которая ждала его в обществе настоятеля, Жана-Луи и Джэппи. Только пудель встретил его бурными проявлениями радости. Мать для виду обняла его, однако вместо того, чтобы поцеловать, пригнувшись к его уху, шепнула: «Ты мне поможешь? Хорошо? Я на тебя рассчитываю». Что же до его будущего зятя, тот сухо, почти с враждебным видом, протянул ему руку. Вся его былая самоуверенность куда-то пропала; он сидел напротив госпожи Эбрар и настоятеля с опущенной головой и немного напоминал обвиняемого. Впрочем, у всех присутствующих были достаточно постные физиономии.

Госпожа Эбрар хотела было заговорить с сыном, но настоятель жестом остановил ее. С видом великого инквизитора он смотрел на Бруно своими большими, влажными, на выкате глазами — «глазами ребенка, которого тащут щипцами из чрева матери», как любил говорить Кристиан.

— Я думаю, мадам, — начал настоятель, — что лучше мне самому изложить Бруно это несколько деликатное дело. — Он повернулся к ученику. — Ты знаешь, мой мальчик, что Жан-Луи, который в прошлом учился здесь, у меня, должен был через несколько недель жениться на твоей сестре Габриеле. Я говорю «должен был», так как он только что просил меня сказать твоей матери, что хочет взять свое слово обратно. Я не…

— Это немыслимо, недопустимо! — прервала его госпожа Эбрар. — И он объявляет нам об этом теперь, когда свадьба назначена на второе июля! Ведь Габи и Жан-Луи обручены уже несколько месяцев и только сегодня…

— Мадам, — визгливым голосом объявил настоятель, — пожалуйста, не прерывайте меня поминутно. Дело слишком серьезное, чтобы можно было руководствоваться суетными и мирскими соображениями.