Даниель Жиллес - Под сенью благодати

Последние слова означали, что беседа окончена, ибо пожелание, «чтобы этот разговор остался между нами», обычно произносилось в семействе Эбраров в заключение всех доверительных бесед. Утром, оклеветав перед матерью брата, Габи, наверно, тоже употребила эту фразу. Бруно же терпеть не мог заниматься сплетнями и пересудами за чьей-то спиной и старался не принимать в этом участия.

С самого начала каникул он заметил, что отец тоже хочет поговорить с ним, и поэтому избегал оставаться с ним наедине. Тем не менее в первое же воскресенье после своего прибытия из коллежа он допустил промах, замешкавшись после завтрака в столовой. Покончив с сухариками, мать вышла из комнаты, и отец с сыном остались вдвоем. Бруно хотел последовать ее примеру, но отец жестом задержал его. Скрепя сердце Бруно вынужден был сесть на место. Он взял сигарету, которую предложил ему отец; сигарета была с фильтром, так как милейший папочка заботился о здоровье.

— Вот мы и остались в мужском обществе, — заметил господин Эбрар. — Давай воспользуемся этим — ведь такой случай не часто бывает — и поболтаем немного. По-дружески, конечно.

Несмотря на добродушный смешок, ему не удалось скрыть, что он чувствует себя не в своей тарелке. Этот откормленный розовощекий толстяк, которого считали человеком весьма неуступчивым в делах, был на самом деле малодушным трусом, дрожавшим перед домашними. Когда ему бывало не по себе, как, например, в это утро, взгляд его становился мутным, а глаза начинали бегать.

— Я знаю, что ты уже больше не мальчик, Бруно, и не хочу вмешиваться в твои личные дела. О, конечно, нет! Хочешь, я тебе это докажу? Я даже не счел нужным поставить в известность твою мать о твоем… как бы это сказать… небольшом философском кризисе. Пусть она лучше ничего об этом не знает. Зачем ее огорчать, правда? Гм ведь знаешь, какая она верующая… Что же до меня, тебе известно, что я более гибок в своих воззрениях: родители мои были радикалами, а потому и взгляды у меня, естественно, более широкие, чем у нее. Я считаю, например, что в твоем возрасте юноша вполне может задумываться над некоторыми вещами и иметь по поводу них свое собственное мнение.

Бруно не мешал ему говорить; он чувствовал к тому же, что не в состоянии ничего сказать, что не может участвовать в этой комедии, изображая из себя «сына, с которым отец нашел общий язык». Сжав зубы, он смотрел ил дымок от сигареты, расплывавшийся в воздухе. И постепенно им овладевало глухое, горькое раздражение, казавшееся нелепым ему самому. Уже много лет он не принимал всерьез своего отца, который всегда со всем соглашался и исповедовал такие широкие взгляды, что в конце концов вообще их утратил, как и способность на что-либо сердиться. И теперь Бруно злился на него за эту непоследовательность. Как бы ему хотелось, чтобы отец крепко выругал его, а он в свою очередь смог бы разозлиться или хотя бы взбунтоваться! Его раздражал этот ханжеский тон, он избегал смотреть на отца, который с улыбочкой продолжал упражняться в красноречии.

— Я с радостью узнал, — говорил он, — что ты все-таки причастился. Это хорошо, очень хорошо.

На этот раз Бруно не выдержал. Он в упор посмотрел на отца, и глаза отца тотчас забегали.

— Мне пригрозили исключением, — сказал он, отчетливо произнося каждое слово. — Поскольку я не хотел покидать коллеж, я подчинился, подчинился трусливо и постыдно. Это я признаю. — Он поднял голову и откинул со лба прядь темных волос. — На самом же деле я нисколько не изменился и не отказался от своих взглядов. Я по-прежнему ни во что не верю, абсолютно ни во что. Я…

Подняв, словно для благословения, жирную руку, отец прервал Бруно, На его улыбку было жалко смотреть.

— Это твое дело, мой мальчик, — поспешно проговорил он. — Но повторяю: ты правильно поступил, что подчинился. Видишь ли, в жизни нельзя быть слишком непримиримым, слишком упрямым. Это приводит лишь к ненужным страданиям — страдают другие люди, страдаешь ты сам, а к чему?

И он с явным облегчением стал излагать свою удобную философию; он говорил о взаимном уважении, о взаимопонимании, о чувстве меры. Возведя свою слабость в ранг высокой добродетели, он любил поразглагольствовать об этом. И, хотя отец по привычке частенько пересыпал свою речь вопросами, Бруно обходил их молчанием, он лишь время от времени неопределенно кивал толовой. И с удивлением вспоминал о том, как в двенадцать лет уважал этого бесхарактерного человека и любил настолько, что ревновал его к Габи, которой отец выказывал предпочтение. Куда более достойной уважения представлялась ему непримиримость настоятеля. Ему хотелось поскорее закончить разговор, и, когда отец напомнил, что сегодня воскресенье, и выразил надежду, что Бруно пойдет к мессе, тот не стал упорствовать и утвердительно кивнул. Тут отец снова проявил исключительную терпимость.