Даниель Жиллес - Под сенью благодати

В дверь постучали: вошел отец Грасьен.

— О, простите! — извинился он. — Я не знал, что здесь Бруно. Я принес ваши книги.

— Но вы нам вовсе не мешаете, — с еле уловимой издевкой заметил Грюндель. — Наоборот, вы пришли очень кстати. Я могу сообщить вам радостное известие: мне только что удалось убедить нашего упрямца смириться и пойти к причастию, не так ли, Бруно?

В печальных глазах отца Грасьена на миг сверкнул гнев и тотчас угас. Он отказался от кофе, который ему предложил Грюндель. Отец Грасьен стоял у двери, сложив руки под монашеским одеянием, не глядя на Бруно.

— Не думайте, что вам удастся меня обмануть, — сказал он, пожав плечами. — Вы побуждаете наших учеников не к смирению, а к бунтарству, к зряшным волнениям и анархии. Впрочем, не так уж трудно влиять в этом направлении, на слабых и неуравновешенных юношей. Только мне хотелось бы сказать вам, что это не очень красиво: вы забываете, что мы вас подобрали и что без нас…

— Правильно, — сказал Грюндель, выставив вперед подбородок, — вы мне платите мало, очень мало, но все же платите. — Он поднял голову и посмотрел в лицо монаху своим единственным глазом. — Я хотел бы тем не менее заметить, что в моем контракте ничего не сказано о том, что я обязан помогать вам оболванивать этих бедных ребят и делать из них святых чучел. Да, я помогаю советами тем из них — таких очень мало, кстати, — кто обращается ко мне, но далек от того, чтобы сеять зло. Вы не смогли бы назвать ни одного мальчика, ни одного-единственного, которого я подстрекал бы к бунтарству.

— Ну, еще бы, — с презрительной гримасой согласился отец Грасьен, — вы для этого слишком хитры. Вы действуете исподволь, с помощью инсинуаций и уничтожающей иронии. Вас никогда не поймаешь на месте преступления.

— Если вы так считаете, — саркастически улыбнувшись, заметил Грюндель, — то почему же вы защищали меня: перед настоятелем? Очевидно, ради Бруно, вашего любимца…

Смущенный тем, что ему приходится присутствовать при этой сцене, Бруно встал и, подойдя к дивану, на котором лежали книги, принесенные отцом Грасьеном, начал перелистывать их. Затем, решив незаметно уйти, он подошел было к двери, но монах остановил его.

— Я пойду с тобой, — сказал он, натягивая на голову капюшон. — Мы возобновим этот разговор через несколько дней, мсье Грюндель.

Пока они шли по коридору, монах молчал. Но, подойдя к винтовой лесенке, ведущей на первый этаж, он прислонился спиной к перилам и посмотрел юноше прямо в глаза.

— Итак, Бруно, — спросил он, — то, что сказал этот рыночный Мефистофель, — ибо он считает себя Мефистофелем, — это правда? Ты завтра будешь причащаться?

— Да, — медленно произнес Бруно, — это правда, я покорился. Я все тот же, но я покорился. Вы ведь сами сказали мне, что для причастия не обязательно верить. Правда?

— Конечно, и я очень рад, что ты наконец решился, — сказал отец Грасьен голосом, в котором чувствовалось, однако, раздражение. — Меня удивляет только, что ты капитулировал перед доводами Грюнделя. Меня не интересует, что он тебе говорил, предпочитаю даже не знать этого, но смотри, остерегайся этого духа лжи, притворства и соблазна, который бросит тебя на произвол судьбы в тот момент, когда ты больше всего будешь на него рассчитывать.

Где-то вдали прозвенел колокольчик, сзывая монахов на последнее в этот день богослужение.

— До чего же вы бываете иногда лишены христианского милосердия! — со смехом заметил Бруно, расставаясь с отцом Грасьеном.

И, весело посвистывая, перепрыгивая через несколько ступенек, он сбежал вниз по лестнице. Он уже забыл обо всем, — в ушах его лишь звучали слова Циклопа: «Она находит тебя интересным, умным…»

На следующее утро, направляясь к столу с причастием, Бруно видел, как Кристиан подтолкнул локтем соседей. Настоятель тоже не спускал с него глаз, а «доблестный Шарль» улыбался ему. Бруно презирал себя, проклинал свою слабость, и, если бы не боязнь потерять Сильвию, он сию же минуту вернулся бы на место. Выполнив обряд, он пошел обратно, с некоторой тревогой спрашивая себя, не проснется ли в нем что-то от былой набожности. Но нет, вера его умерла, причастие не пробудило в нем никаких чувств, и даже мысль о том, что он совершил кощунство, не волновала его. Ведь наставники сами заставили его вернуться в лоно церкви, словно хотели нагляднее показать ему, какие они тупые и примитивные формалисты. Бруно понял, что окончательно избавился от веры, и ощущал лишь некоторую горечь от сознания, что вынужден был покориться. Но вскоре, как это бывало всегда, когда он оставался наедине с собой, он уже думал только о Сильвии.