Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе

— Ты, случаем, не видела моего Андрейку? — сказал он, устроив под столом свою протезную ногу.

— Видела. В очереди за молоком. Я его впереди себя пропустила…

— Да? Молодец! — у Петра сразу отлегло на душе — значит, жив, здоров. Хоть бы скорей летние каникулы кончались, да он в свой техникум, в Апшеронск уехал. Не шастал бы тут по горам за этими злополучными патронами да снарядами…

Напившись чаю, он проверил уроки по требованию Ляльки. (Она требовала, чтоб он проверял у нее уроки) и пошел в спальню. Разделся, отстегнул протезную ногу, лег и вытянулся сладко. Хорошо дежурство прошло! Мальчишки не лазали по кранам, на разделке трудились всю смену, даже не приходили «Анапу» «давить». Кажется, ночные «потребители» не приезжали. Гуля порадовала визитом. Вот Олег 1только испортил настроение. И что‑то там буровил про Гульяну. Какой‑то армянин одаривает ее деньгами и подарками.

Он уже засыпал, когда вспомнил об этом грязном намеке Олега Горлова. И сон отлетел. И как он ни «уминал» себя, как ни «утрамбовывал» — сон не шел. Что за черт?! Он резко откинулся с бока на спину. Полежал на спине, рассеянно глядя на люстру под потолком, прислушиваясь к тревоге в сердце, к какому‑то неясному процессу в душе. «Ты что, поверил в эту гадость?» — «Нет», — отвечал ему некто внутри. «Так чего вскинулся, не спишь?» — «Не знаю, что сказать». — «Ну тогда и не высовывайся…»

Петр повернулся на бок и постарался отбросить неприятные мысли. Он их отбрасывал, а они мягко так, крадучись, снова вползали в душу. И снова его бросало с бока на бок. Петр не выдержал, поднялся. Сел в постели. «Так!» — сказал себе жестко. Встал, пристегнул протезную ногу, оделся и вышел во двор на крыльцо.

В глаза ему бросилось яркое солнце. Петр сел на ступеньку, понежился на солнышке, потом, нудясь, походил по двору, по огороду, между грядок, повырывал кое — где пошедшие в рост будяки, живучий спорыш. За скрипом протеза не сразу расслышал стук калитки. Увидел, когда Андрей уже вошел во двор. Вот и ладненько! — подумал радостно и направился сыну навстречу. Приобнял, повел в дом. Посидели на кухне, попили чаю с айвовым вареньем, поговорили о том, о сем. И только после этого Петр признался:

— Ты знаешь, вчера идем с товарищем ученым, который из Краснодара, по территории склада, слышу, бабахнуло в горах. Я сразу о тебе подумал. Не случилось ли чего?

— Да ну — у! — усмехнулся Андрей. — Мы же не дурные. Мы знаем, как обращаться. Ты что забыл, что меня минеры — взрывники с собой даже берут…

— Не забыл. Но мало ли что! Прошу тебя — поосторожней. У меня уже сердце изболелось… — Петр погладил рукой левую часть груди. — Чует мое сердце… — он говорил еще что‑то, глядя в юное, бесстрастное лицо сына и почему‑то понимая, что его эти уговоры напрасны, что сын в душе посмеивается над ним, над его страхами. — Вы же любимые мои сыны. Если с вами что случится, я не переживу…

Андрей ядовито хмыкнул. И хотя ничего не сказал, но ясно было, что кроется за его ухмылкой. Мол, если ты так печешься о нас, почему ушел от нас? Петр виновато утнулся. Андрею, видно, жаль стало этого большого, седого, как лунь, человека, который ему отец, но который почему‑то живет не с ними, а здесь, в чужом доме.

— Ничего со мной не случится, папа. Не бойся, — он встал из‑за стола. — Ты меня за этим и звал?

— За этим. И еще соскучился. Ты что‑то в эти каникулы редко заходишь. Заходи чаще.

— Хорошо.

— Как там мать?

— А все так же! Из Туапсе почти не вылазит. Алешку жаль.

— Зову к себе — не идет. Дуется.

— Ну так ясное дело! Он мать жалеет. Плачет, когда она пьяная.

— Ты бы поговорил с ним.

— Бесполезно. Пусть подрастет.

— Ты думаешь, когда подрастет, поймет?

— Поймет.

— А ты понимаешь?

— Понимаю. Тебе тяжело было с мамой…

— Спасибо.

— Не за что. Я пошел?

— Ага.

Петр оглянулся через плечо, успел увидеть старые кроссовки на сыне да потертые снизу халоши джинсовых брюк. Вот и все.

Петр чувствовал в душе нарастающее глухое раздражение. От чего — и сам не мог взять в толк. Ныло под сердцем, наматывался клубок каких‑то неуловимых неприятных мыслей и чувств. Потом он заметил, что страшится прихода Гульяны с работы. Что‑то в нем изменилось по отношению к ней. Неужели отравленное слово Олега проросло в душе? Вот уж не знал он, что такой мнительный. Чтоб отвлечься от дурных мыслей, он принялся «вязать» оконную раму для сауны. Увлекся, не заметил, как пролетело время и Гульяна пришла с работы. И не пошла в дом сразу, как обычно, а к нему подошла, игриво прижалась этак бочком.