Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

После перерыва начались прения по докладу. Первым на трибуну вылез Субботич. Ехидно усмехаясь, он сказал, что, если ему не изменяет память, Ромео было шестнадцать лет, а Джульетте и того меньше — пятнадцать. Леониду же Ильичу и его супруге было далеко за сорок, так что, сами понимаете... И хотя потом Субботич мямлил, что от этого острота чувств ничуть не снизилась, а описание ее превосходит самого Шекспира, его уже не слушали. Последующие ораторы в один голос клеймили Субботича за недооценку, непонимание и уступки. Бедный Субботич каждый раз вскакивал, перебивал докладчиков и кричал, что его неверно истолковали, чем вызывал всеобщее негодование. Егоркин в своем заключительном слове, поблагодарив всех прочих за ценные замечания, обрушил огонь критики на несчастного губботича. И в чем только он его не обвинял! Ученый совет единогласно принял решение обратить внимание, осудить и усилить. Председатель ЦК порекомендовал Секретарю партбюро завести на Субботича персональное дело. Цо палку не перегибать. На первый раз можно ограничиться постановкой на вид. Но чтобы для молодежи был поучительный урок.

После заседания Субботич, напившись за счет Учителя и Добронравова, резко критиковал «недобитых неосталинистов» в лице Егоркина, цитировал «в подлиннике» Шекспира, жаловался на то, что знаменитое «Быть или не быть» истолковывают неправильно, и предлагал свою интерпретацию, которую никто не хотел слушать. Потом он ушел в туалет и не вернулся. И все сразу же забыли о нем, как забыли о Хрущеве, Подгорном и Барабанове.

А МНС приснился сон, будто он в качестве переводчика сопровождал Субботича в заграничной поездке по Англии, будто они посетили палеонтологический музей с подлинным скелетом игуанодона, и последний сожрал Субботича, а сам Субботич этим очень гордился.

Студент Вася, друг Жени и комсорг группы, останавливает Таню в коридорчике по пути в этическую аудиторию.

В. Тань! Скинь трусы и загляни ко мне. Надо посоветоваться по поводу итогов социалистического соревнования.

Т. Сейчас. Я мигом. Забегу только за тезисами.

— Раньше эта улица называлась Дворянской, — говорит Добронравов, — а теперь называется Советской. Раньше по ней гуляли только дворяне и купцы, а теперь — кто угодно. Прогресс? Только теперь по ней гулять никто не хочет Почему-то. Почему бы это, а? Вот так во всем, эти эпохальные завоевания почему-то не доставляют удовольствия и не радуют. Знаешь, даже когда я ходил по Зимнему дворцу, я не испытывал никакой радости по поводу того, что скинули царя.

— Психология, — говорит Знакомый. — Мы в своей теории коммунизма недооцениваем психологические перемег которые неизбежно происходят с людьми. Кто знает, может быть, в будущем принцип «каждому — по потребностям» будет вызывать бешеный протест. Найдутся борцы против него. Герои, способные жизнью жертвовать против него.

— Резонно, — замечает Учитель. — Раньше я пил кофе на ночь ведрами. Не знал, что от кофе плохо спят или даже совсем заснуть не могут. И засыпал мгновенно. И спал беспробудно. А когда просветился насчет качеств кофе, от одной мысли о нем целую неделю страдаю бессонницей, зависит от априорной установки.

— У нас в редакции, — говорит Знакомый, — лежит любопытная статья. Пожалуй, первое открытое оправдание жестокостей сталинского периода. Не исключено, что пройдет. Чуточку пригладят, конечно, но суть сохранят. Автор требует различать бессмысленную и осмысленную то кость...

— Выражения «бессмысленная жестокость», как и «осмысленная жестокость» оба бессмысленны.

— Он имеет в виду оправданную и неоправданную же токость.

— Никакая жестокость не может быть оправдана. Даже объективные законы природы не оправдывают жестокости. Всякое оправдание жестокости безнравственно. Пока на свете существует хотя бы крупица нравственности, Сталин оправдан не будет. Думаю, что и в самих революциях нечто безнравственное.

— Не могу согласиться.

— Не торопись. Нравственно — это не обязательно хорошо. Безнравственно — не обязательно плохо. Просто революция противоречит нравственности, как таковой.

— Но для доказательства этого надо построить этику в виде дедуктивной системы, — говорит МНС, — а это невозможно. Почему? Например, мы восторгаемся подвигами декабристов и народовольцев, то есть воспринимаем протест как нечто нравственное. Сопротивление властям нравственно. Я думаю, что даже индивидуальный террор морально оправдан.