Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

...А что, если истина глаголет устами кретина?!

Я не люблю смотреть западные журналы и фильмы, слушать их передачи и рассказы наших людей о западной жизни. Я вовсе не считаю все это ложью или приукрашиванием. Я даже допускаю, что правды во всем этом гораздо больше, чем думают самые ярые западники. Дело не в этом. Когда я начинаю влезать в информацию о западной жизни, у меня начинает сразу же возникать такое состояние, будто где-то есть прекрасная райская жизнь, и я насильно лишен ее благ. Я не был в тюрьме и в концлагере. Но должно быть, такое состояние бывает у заключенных, когда им рассказывают самые обычные вещи об обычной жизни на воле. Бывает, говорит Он. Я ведь через это прошел. И должен тебе сказать, что весь мир есть концлагерь для таких, как мы. Есть только различия в уровнях или категориях режима. Для нас с тобой и Запад будет концлагерем, только более мягкого режима, чем тут. Как специалист-философ я тебе должен сказать, что количественные изменения переходят в качественные, говорю я. И у нас все-таки предпочтительнее сидеть тут «на свободе», а не в настоящем лагере. А отличия Запада от нас, какими бы они ни были ничтожными, достаточны для принципиального отличия всего их строя жизни от нашего. В обывательском плане — да, говорит Он, а в духовном — нет. Обыватели везде образуют основу общества, говорю я. Общества различаются, в конце концов, по типам и уровням обывательщины. И по типам страданий, говорит Он. Чем же наши страдания лучше западных? — спрашиваю я. Последствиями, говорит Он. Последствием их страданий будет коммунизм. Последствиями наших будет Бог. Э, брат, куда тебя понесло, говорю я. А сейчас многих несет туда, говорит Он. Когда люди теряют всякую надежду на земле, они изобретают Небо. Ты говоришь как настоящий марксист, говорю я. По форме, говорит Он, но не по сути. Бог — это не от невежества и стремления оглуплять, а совсем от другого. Это очень серьезно. Жаль, ты слишком легкомысленно относишься к этому. Я к этому равнодушен, говорю я. А к чему ты не равнодушен, восклицает Он. К плодам, тараканам, крысам и идеологическим работникам, говорю я. Я их боюсь и ненавижу. Но ведь и я в некотором роде идеологический работник, говорит Он. Ты — другое дело, говорю я. Ты не с Ними, а со мной. А если я от Бога, говорит Он. Я в это все равно не поверю, говорю я, но мне будет очень приятно, если ты на самом деле от Бога. А знаешь, что сказал академик Канарейкин на эту тему? Мы, сказал он, не допустим никакого Бога! Вот так! И знаешь, Они его, пожалуй, на самом деле не допустят.

Он — это моя величайшая тайна. Я с ним часто встречаюсь, беседую, спорю. Ему я рассказываю обо всех своих делах и выслушиваю Его замечания и советы. Мне даже и говорить-то не приходится, ибо Он обо всем догадывается сам. Встречаюсь я с Ним в самое неожиданное время и в самых неожиданных местах. Прохожу я, например, по Лубянке мимо самого главного здания Самого Гнусного Учреждения (СГУ) страны, а Он тут как тут. Все-таки крепкий мужик был этот Железный Феликс, думал я, глядя на бронзовую статую Дзержинского в центре площади. Иллюзия, говорит Он. Надо различать подлинно человеческую волю и волю кажущуюся, скотскую. Подлинная воля не сопряжена с насилием, кажущаяся опирается на насилие и воплощается в нем. Меня в свое время месяц продержали в карцере и не давали спать, заставляя подписать нужные им показания. Я не выдержал, конечно, и сам не помню, не понимаю, как подписал. Моего следователя орденом наградили за то, что он проявил волю. А меня осудили за малодушие. Поверь мне, все Они, и этот Железный Мудак (извини за грубость) в первую очередь, были полными ничтожествами. Их история вынесла на поверхность, и Они начали выпендриваться. И свою ничтожность Они компенсировали ужасающими проявлениями ложной воли. Если бы ты знал, как мне хочется иногда дать Им по морде! Может быть, ты и прав, говорю я. Но ухитрились же Они своими именами засрать землю и историю. А это... Это ничего не значит, говорит Он. Это тоже признак Их мелкости. Не обращай на Них внимания, игнорируй Их. Их надо наказывать не порицанием, а игнорированием. Для бандитов высшая похвала — ругать их за зверства. Не думай о Них, и Они станут малюсенькими, какими Они и были на самом деле. Знаешь, что больше всего бесило моего следователя? Он насиловал меня от имени Истории, а я... Я пытаюсь о Них не думать, говорю я, но Они все время лезут в голову. Такое ощущение, будто Они все время со мною и нет никакой возможности от Них избавиться. Понимаю, говорит Он. Меня самого Они измучили. Я ведь только советы давать мастак. А зачем тебя понесло на эту Лубянку? Так я же тут рядышком живу, говорю я. Я же вырос под сенью этого здания. Из окон школы видел его постоянно. В университет ходил мимо него. Можно было бы ходить другими путями. Но что поделаешь, привык. И этот путь короче. И безопаснее, как это ни странно.