Евгений Богат - Четвертый лист пергамента - Повести. Очерки. Рассказы. Размышления

Понимание двух вещей особенно для него дорого: нужно хорошо чувствовать характер ребенка и никогда не обманывать его доверие. Для чего нужно? Если посмотреть на дело жестко утилитарно, то для тела, которое оперируют, это, быть может, и не нужно. А для души?

Но уместно ли о душе думать в хирургической больнице с ее напряженнейшим ритмом, обилием острых дел?

Долецкий убежден, что даже непродолжительное нахождение в этих исключительных условиях оставляет по себе воспоминание, которое формирует потом отношение к жизни. И, не думая о душе («неокрепшей, нежной»), хирург может нанести непоправимый урон личности человека. Мне кажется, что подобное отношение к долгу, когда делается гораздо больше того, что непосредственно, сиюминутно нужно, — с четким пониманием сложности жизни, собственного в ней места и собственной ответственности за отдаленные последствия сегодняшних действий — можно назвать творческим и даже возвышенным.

В лице детского хирурга мы имеем дело с добротой как с оптимальным вариантом социального поведения. Но этот же детский хирург, повествуя о маленьких пациентах и их родителях, о сегодняшних больницах и госпиталях военных лет, о коллегах и себе самом, убеждает нас: недоброта на редкость неконструктивна и в жизни начисто отсутствуют «должности», на которых личность может разрешить себе роскошь быть недоброй без урона для общества. Конечно, быть добрым более утомительно, чем злым, но для понимающего человека выбор ясен — он подсказан ему сердцем и разумом.

Читая «Мысли в пути», порой хочется с автором и поспорить. Лично у меня появилось желание полемизировать при осмыслении рассуждений С. Долецкого об эволюции музыкальных мелодий в течение последних двух веков. «Плавные, стройные и ясные», они становятся «все более резкими и отрывистыми с господством ударных и духовых инструментов». Нечто подобное, как сообщает автор, имеет место и в художественной литературе: описания «тени, тишины и шороха листьев» заменяются яркими и краткими штриховыми набросками.

«Читатель соглашается с этими условностями». Возможно…

Но для С. Долецкого рассуждения об эволюции мелодий и стилей — лишь развернутая метафора, делающая более ясными дорогие ему мысли о том, как достигнуть понимания между старшими и младшими.

Автор полагает, что «в наш технический, атомный век» надо относиться с абсолютным пониманием и сочувствием к резким ритмам, даже к какофонии, к торжеству ударных и духовых инструментов в музыке, а также к «ярким и кратким штриховым наброскам в литературе», надо доброжелательно воспринимать капризы и странности моды, которым подвластны многие молодые люди: их одежду, манеру одеваться, понимание искусства, даже женоподобность юношей и мужеподобность девушек.

Мне думается, что не менее важно непрестанное открытие для новых поколений красоты старых музыкальных мелодий. И — чуда подробных описаний «тишины и шороха листьев».

Не приемля излишней терпимости Долецкого к странностям моды, я психологически его хорошо понимаю: он имеет дело с подростками в те минуты и часы, когда абсолютно неважно, как они одеты, как себя держат, как понимают искусство. Важно одно — их исцелить.

Но «Мысли в пути» — ведь мысли о ПОЛНОМ ИСЦЕЛЕНИИ. И в этом их нравственная ценность.

Стихи Андрея Дементьева глубоки и серьезны, он конечно же не объявляет, что в его чувство к любимой или в его восхищение новизной мира вошло общечеловеческое богатство, — мы сами понимаем это по состоянию его души. Я не литературный критик, о стихах пишу редко и по поводам не чисто литературным: для меня духовно важно в книге «Рядом ты и любовь» ощущение тех состояний души современника, в которых общечеловеческое оказывается неотрывным от сегодняшнего, нарождающегося.

На первое место я поставил бы сострадание: оно в стихах Андрея Дементьева ни разу не названо по имени, но им дышит каждая написанная поэтом строка. Сострадание, сопереживание, сочувствие и чувство ответственности перед человеком, перед миром, который так легко ранить.

Поэтические рассказы о дельфине, порезанном винтами, о собаке Зурме, нечаянно раненной насмерть на охоте, — может быть, самое сильное в книге.