Михаил Садовский - Ощущение времени

Он почувствовал, что плачет, и не понимал, почему ему становится легче.

В странном забытье он поднялся, нашёл тетрадку на ученическом столике Петьки, Колиного сынишки, выдрал листок в клеточку и одним духом исписал его.

«Здравствуй, Вера! Извини, даже ласковое имя твоё написать не могу… Нет, ты в этом не виновата. Я через силу пишу это письмо. Мне всё время представляется, что оно попадёт не в твои руки, и ужасное чувство охватывает меня, но другого способа сказать тебе всё, что так мучает, — нет. Ни при встрече, ни тем более, по телефону… опять же я уверен, что мои разговоры всё время прослушивают… и ты знаешь, что это именно так… хотя я не могу доказать…

Правда? Ты так старательно последнее время не пускала меня в свою жизнь, что тебе это удалось… может быть, я виноват, что сдался… но в моей жизни ты останешься навсегда, что бы ни случилось… дело даже не в „вечной любви“, просто то, что произошло между нами, так прекрасно, так… так, что это нельзя высказать словами, оно осталось во мне запахом твоим, твоими жестами, звуками, выражением глаз, губ, плеч, походки… разве это под силу описать самому великому таланту — любовь талантливее всего, что существует на свете, своей естественной красотой, своей безоглядностью — и это как раз — ты… поэтому я счастлив, что ты у меня есть. И всегда будешь, и отнять это никому не под силу — только убить меня… что, возможно, многим бы хотелось… ну, если не убить, то чтобы я исчез навсегда… умер… уехал далеко за этот проклятый железный занавес.

Может быть я слишком высокопарно пишу тебе… конечно, возвышенно, во всяком случае… поэтому и не в силах был сказать при встрече… но ты должна это знать. В какой тональности всё это умещается? В миноре? Мажоре? В изумрудном моцартовском соль миноре?..

Знаешь, когда ты чуть сутулилась на стульчике перед роялем, опускала руки на клавиши, а потом разгибалась, закидывала голову, и возникал первый звук, первый аккорд, лавина… я переставал существовать в общепринятом измерении и пространстве — ни времени, никаких других координат — я переселялся, переносился туда, в то, что ты творила… и так сливался с тобой, что мне даже в голову не приходит теперь ревновать тебя к кому-то… если этот кто-то существует и может претендовать на твои чувства… всё равно, я уверен, никому это не под силу больше.

Ты в жизни дала мне так много и так безоглядно, что меня мучает совесть за мою вынужденную неблагодарность — я не смог вернуть тебе даже части… так скоро всё оборвалось, и так трудно подняться на твои высоты.

И знаешь ещё что? Никого не виня и ни о чем не сетуя (ты догадываешься, о чём я), я благодарен безмерно твоим родителям, что ты есть на свете.

Я переступаю черту. Любимая. Моя любимая. Единственная.

Я знаю, что ты никогда не забудешь меня, что я останусь в тебе навсегда тоже и столько места занимаю там, в твоей душе, в твоём сердце… потому что только ты могла подарить такую огромную щедрую любовь, только ты могла её безоглядно дать кому-то: посчастливилось мне! А это забыть невозможно!

Я, навсегда твой… твой… твой…

«.

Он не стал перечитывать. Сложил листок вчетверо и засунул в карман куртки, потом в коридоре на стеллаже под газетами схватил несколько листов большого формата с конторскими графами и на обороте дописал кусок в повесть.

«Я не видел Милку целую неделю. Впереди была суббота. Родители решили, что в новую школу надо идти с понедельника. Значит, я опять не увижу Милку, а там…

Вечером я улизнул из дома, сказал, что пойду к Шурке через улицу и поделаю пропущенные уроки. Было уже холодно. Даже когда я обнимал ствол берёзы ногами, чувствовал, какой он холодный. В третьем ряду от земли я выбрал ветку потолще и стал осторожно пробираться по ней, как белка. На середине остановился, оседлал её и обвязал концом нитки, смотанной с катушки. Потом отпустил нитку подлиннее, прикрепил на самый конец согнутый гвоздь сильно ржавый, чтобы нитка по нему не соскользнула, убедился, что он повис и не достаёт земли, и тогда бросил катушку в густую пожухлую траву.

Я уже спускался по стволу, когда кто-то приоткрыл дверь. Я замер и прижался к стволу. Всё равно меня было видно… но это если вглядеться… а если не шуметь и не двигаться, кому это надо всматриваться… я услышал, как Пуриц кашляет и зовёт: „Асе! Асе!“ и дверь снова захлопнулась.

Последнее время мне ужасно не везло. Что ни делал — всё поперёк получалось… и драка эта, и педсовет, и исключение… и теперь предстоящая новая школа… у меня даже неуверенность появилась от невезучести — за что ни возьмусь, совершенная ерунда получается… но на этот раз мне уж очень хотелось, чтобы всё обошлось… сейчас я спущусь до земли и спрячусь за сосной, которая подальше от дома, и ствол у неё потолще… а потом оттяну ниточкой гвоздь и буду ждать, когда в Милкиной комнате загорится свет, тогда я отпущу натянутую нитку, и…