Эльмира Нетесова - Забытые смертью

Ольга этим и воспользовалась. Сама забрала его к себе. Растормошила, не дала зачахнуть снова. А потом решила взять с лихвой за свое доброе и, видя безответность человека, определила к себе в напарники. И, оседлав коня и сожителя, понукала обоих. Александр понемногу выпивать начал. Вместе с Ольгой. На хмельную голову жизнь казалась сносной. Он незаметно скатывался. Реже вспоминал, кем был. И сожительницу это радовало.

Вскоре он перестал обращать внимание на ее выходки, оскорбления. Считая, что человек низкого пошиба на иное не способен. Бабу забавляла его интеллигентность, и она решила выбить эту придурь из сожителя окончательно. И сначала изредка, потом все чаще отвешивала пощечины, оплеухи, когда он делал что-то не по нраву ей.

Однажды он заявил Ольге, что она прескверно готовит, и отказался есть уху из нечищеной рыбы. Сожительница рассвирепела и вылила уху в лицо Александру.

Он вышел из-за стола, стал собирать чемоданчик. Ольга тут же предъявила счет за проживание и прочие житейские и интимные услуги.

Крыть стало нечем… Попался на обязанности, от которой его всегда предостерегал отец.

Ольга не промедлила. Вытащила примирительную поллитровку. И наутро он сам не мог понять, почему его чемодан стоит на виду открытый.

А унижения и побои не прекратились. Баба только во вкус вошла…

И вот тут-то сожителя сперла у нее из-под носа бригада лесорубов.

Ольга решила вернуть его во что бы то ни стало. И на следующий день, не дождавшись возвращения, запрягла коня в сани, поехала к лесорубам отнимать свое…

Конечно, ни в палатке, ни на деляне никто не ждал Ольгу. Бригада работала с рассвета. Да так, что тайга гудела.

Ольга подъехала ближе и ахнула. Ее сожитель уже освоился. И обрубает сучья, ветки с поваленных деревьев, ловко орудуя топором. Он даже не видел бабу, не оглядывался.

— Эй ты, мудило! А ну вертайся домой, паршивец! — ухватила мужика за локоть. Тот от неожиданности топор выпустил. Глянул на Никитина, моля о помощи. Федор понял. Подступил вплотную и гаркнул так, что с еловых лап снег сугробами посыпался:

— Ты, мать твою блохи жрали, что тут забыла? Иль не знаешь, что сюда посторонним нельзя возникать?

— Я жена его! — открыла рот Ольга.

— Пшла вон отсюда, барбоска лохмоногая! Ишь, жена из-под забора! Да таких до Москвы раком не переставишь. Чеши отсюда! — заорал так, что конь из упряжи вывернулся.

— Чего орешь? Я не к тебе, к своему приехала! А ты закройся! Не то живо управу сыщу! — вырвала кнут из-за пояса и тут же, не успев опомниться, слетела с обрыва в сугроб вниз головой. Завернувшаяся юбка заголила толстый зад. Мужики, глядя на бабу, животы надорвали со смеху.

Ольга еле выбралась из сугроба. Она уже не решилась подойти вплотную к сожителю. Звала из саней:

— Санька! Сколько ждать тебя буду? Ну, подурили, и будя! Вертаемся домой.

Мужику надоел ее зов. И, набравшись смелости, ответил громко, так, что конь удивился, поверил, что в хозяевах у него мужик был:

— Пошла в жопу! Чтоб больше я тебя никогда не видел, дура!

Ольга злобой зашлась. Но поняла — тут она не у себя дома: в первый раз пинка схлопотала, во второй чего похуже получить сможет и, стеганув коня, поехала в село уже не сожительницей, а бабой-одиночкой.

А через неделю, приехав в село за хлебом, выдержал бригадир натиск Никиткиной бабы. Та к Федору подступила с ружьем сбежавшего мужика. Грозилась пристрелить, как собаку, за то, что он — разбойник и вор.

Уж чего только не услышал о себе Никитин. Окажись у него нервы послабее, не донесла бы баба себя обратно в дом. Уж как ни обзывала, чего ни пожелала, кляла на чем свет стоит. Грозилась засудить и засадить на самую Колыму.

— Что пугаешь, малахольная? Иль тут лучше, чем на Колыме? Да с моей деляны даже смертник смоется. Предпочтет расстрел. У меня все такие, как твой бывший, вкалывают! Потому что жить с тобой все равно что десяток повешений и сто расстрелов пережить. Уж коли мы через такое прошли, Колыма сущим раем покажется. Ты кого-нибудь этим трухнешь. Но не нас! Поняла? Бочка с дерьмом! И отвали, пока не напихал тебе за него и за себя! Не доводи до греха! Слышь, ты, гнилушка вонючая! Брысь! — шагнул, сбив бабу в снег. И, вырвав из рук ее ружье, отнес участковому. Тот понятливо улыбался, приняв боевую единицу.

Федор ничего не сказал полутезке о встрече в селе. Не сознался, отчего до самой ночи дрожали, как в ознобе, пальцы его рук.

«Зачем бередить? Ведь это напоминание не просто расстроит, но и унизит мужика. Ведь жил с нею. Делил хлеб и соль. Было и общее, дорогое. Как и у меня когда-то. Пусть заживает боль от времени. Не стоит сыпать на нее соль», — думал Федор. И от всей встречи лишь главное сказал Никите: