Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника

Столик сиял, словно новый, и покажи мне его кто другой, я бы никогда не поверил, что ему почти двести лет — мало ли выпускают мебели по старым моделям?

— Сначала я все ободрал шкуркой два нуля, очень тонкой, — рассказал Михаил. — Ножки растрескались в самом низу, пришлось искать древесину тех лет, чтобы сделать тонкие клинышки. Вы видите?

Я нагнулся, стал внимательно рассматривать ножки, но ничего не заметил.

— Потом самое трудное! — продолжал он. — Столешница ведь состоит из нескольких досок. И все их повело, и повело по-разному! Пришлось ее разобрать, каждую доску отдельно зажать в тиски, на каждую положить свой, соответствующий изгибу груз! Целая морока! Ну, и потом собрать все снова…

— Овчинка выделки не стоит, — заметил я с сомнением.

— Да что вы, Федорыч! Да ему цены нету! Да сколько же их осталось с той поры? В революцию их топорами, а в войну — в буржуйки! Это же наше, русское, сохранить же хочется… Ну, и если найдется любитель, хорошо продать можно.

Любителей на его древности находилось все больше. Вышел на него и господин Дюпон. Правда, Дюпона в первую очередь интересовали иконы. Сначала Михаил ему отказал.

— Иконами не торгуем, — ответил он сухо.

Шло время, Дюпон не переставал заходить и настойчиво справляться, дела не всегда были так хороши, как хотелось, и однажды Михаил поддался просьбам иностранного дипломата и уступил ему «Спаса». В свое время он сам нашел его в глухой деревеньке, в разрушенной церкви, приспособленной под зернохранилище, и отдал хорошему специалисту на реставрацию. Вместе с иконой Дюпон приобрел у него немало антикварных изделий, кузнецовский фарфор, серебряные ложки двухсотлетней давности, несколько чашек с росписью Щекотихиной-Потоцкой.

И это плохо кончилось для Михаила.

Господин Дюпон еще несколько лет продолжал беспрепятственно переплавлять на Запад сокровища русской истории, которые он (нужно ли говорить?) скупал в России по западным меркам почти за бесценок. Он настолько уверился в собственной удаче, что стал возить ценности в своих чемоданах, отправляясь домой в отпуск. Однажды летом таможня проверила его багаж, не защищенный правом неприкосновенности, которое распространяется только на дипломатическую почту, и обнаружила в чемоданах неплохую коллекцию икон XVIII века. Дипломата вежливо высадили из самолета, и он провел несколько тоскливых часов — думаю, самых неприятных часов его благополучной жизни — в обществе двух офицеров КГБ.

Нас, которым в то время терять было нечего, такие допросы не пугали. Другое дело господин Дюпон! Господину Дюпону было что терять: его положение, приятный дипломатический заработок, когда главная часть зарплаты остается дома и накапливается на процентном счету, а остального хватает, чтобы вести в Москве жизнь, которой позавидует не один миллион москвичей. В общем, специалистам в области дознания не потребовалось больших усилий, чтобы «расколоть» дипломата и получить от него любую информацию. Господин Дюпон в страхе рассказал даже то, чего КГБ от него и требовал, чего он и знать совершенно не мог. В том числе историю приобретения замечательного «Спаса» у Михаила Нестерова. Михаила и Зину арестовали, протащили через десятки допросов, несколько раз устраивали очные ставки с посиневшим от страха Дюпоном, но добиться ничего не смогли. Неудачи всегда приводили наших доблестных чекистов в бешенство. Михаил получил десять лет. Зину отправили в лагерь на восемь.

Но на этом история не закончилась. Господин Дюпон, естественно, потерял свою должность в посольстве. Через пару месяцев после суда над Михаилом и Зиной, которые ни в чем не признались, Дюпона вызвали его бельгийские органы.

— Господин Дюпон, — сказали там ему. — Из-за вас в Советском Союзе попали в тюрьму невинные люди!

В те годы Запад был такой чувствительный к нарушению прав в Советском Союзе, ну просто как девушка их хорошей семьи. Поэтому наш дипломат не только получил предупреждение, но с него было взято торжественное обещание вернуть этим людям, если представится такая возможность, все, что он от них получил за ничтожную плату. Дипломат обещал, в полной уверенности, что такой возможности не представится никогда…

Мы встретились с Михаилом в лагере в середине семидесятых. Его положение в бараке было отчаянным: новичок, который никого не знает и который обречен на самую печальную лагерную судьбу. И действительно, скоро с ним произошла история, которая могла бы закончиться очень плохо.