Владимир Маканин - На первом дыхании (сборник)

— Хорошо, Павел.

И я тоже стал отхлебывать понемногу чай. Теперь я понял: Гребенниковы жили в Подмосковье, и он не хотел терять время на ежедневные поездки туда-обратно.

— Я буду искать ее. Понимаешь — я не хочу время терять.

— Я понял.

— А твои домашние не будут против?.. То есть против…

— Ночлегов?

— Да.

— Нет, не будут. Ну а будут — тоже ничего. Потерпят.

— Стеснять мне бы вас не хотелось. Но мне очень надо ее найти.

Я ничего не стал расспрашивать больше — я постелил ему и пошел спать. Жена спросила сквозь сон:

— Что у него?

— Да ничего. Опять с женой не ладит.

— Вот бедняга… Это та самая Валя?

— Да.

— Вот это любовь, вот это муж!

…И где-то среди еле слышного ночного шепота она уснула.

Мне не спалось — и вот я босо зашлепал на кухню.

— Покурим? — Я как-то был уверен, что он не спит.

Он не спал.

— Давай. Но только дверь прикрой, чтоб им не тянуло. Я все-таки чувствую, что стесняю вас…

— Да ладно тебе.

Мы помолчали.

— Я ведь, честно говоря, не только ночевать к тебе. Я ведь и на помощь рассчитываю…

— Ну?

— Помог бы ты мне.

— Искать ее?

— Да.

Я зевнул долгим ночным зевком и подпер рукой отяжелевшую голову.

— Не представляю себе…

И я вдруг стал хвалить Валю:

— Есть, есть в ней что-то чертовское… И не поймешь что! И ведь не скажешь, что красива, верно?

Я произнес утвердительно:

— И всегда в ней было это. Я ее с детства помню.

Гребенников тему не поддержал.

— А я слышал, вы разводились…

— Да. Мы и сейчас разведены, — спокойно сказал он.

— Правда?

— Да… Но, честно говоря, разведены мы или не разведены — это уже не имеет значения. Все перепуталось.

— Как же так?

— А вот так.

— Но живете-то вы вместе?

— Да.

— Так, — сказал я машинально, — значит, она опять Чекина? Опять под своей фамилией?

На темной стене кухни были светлые пятна от ночных фонарей — чуть светленькие и какие-то зябкие пятна. Я уставился в них и повторял:

— Д-да… Валечка Чекина… Валечка Чекина! — Я сказал: — Ну и как же вы жили эти три… нет, четыре года?

Он усмехнулся:

— По-разному.

Мне все хотелось обрисовать ее в нескольких фразах, как-то очертить ее, оценить, что ли. (И совсем не хотелось ее завтра искать.)

— Не понимаю, зачем за ней бегать, — сказал я. — Это ведь еще хуже.

Он не ответил.

— …Ей важен именно минутный шум. Она, конечно, обаятельная, но, в сущности, девочка пустенькая. Совсем пустенькая. Коптит себе небо и ничегошеньки не думает… Разве нет?

Я ждал, что Гребенников как-то поправит меня (с чем-то не согласится), а он молчал.

— Почему ты молчишь? Или тебе это неинтересно?

— Нет… Это интересно, но для меня это неважно, — сказал он как-то очень тихо, очень спокойно и просто.

— Какая она — неважно?

— Неважно.

И тут уж мне стало совестно.

— Ты прости, пожалуйста, — сказал я. — Понимаешь, сейчас время такое… Сейчас смеются над такими, как ты. Вышучивают. Ты меня тоже пойми: это ведь редкость, чтоб вот так, как ты к Вале… — Я сглотнул слюну и, помедлив, добавил: — То есть из-за нее… То есть ты без нее не можешь, да? — Я как бы усмехнулся: — Это ведь редкость…

И мы оба, как сговорившись, потянулись за сигаретами — и закурили от спички.

Он сказал, помолчав:

— Надо ее найти как-то.

— Я обещал, и я помогу, сколько сумею, — сказал я, — но ты уверен, что она захочет вернуться?

— Конечно, — сказал он, — конечно!

Я встал, что было делать — спать? Но уже не спалось. С кухни я прошагал в прихожую и как-то полуавтоматически стал надевать плащ. Сначала я действительно хотел пройтись по улице и подышать ночным воздухом. Я даже сказал:

— Пойдем прогуляемся. Все равно не спится.

— Нет. Я уже засыпаю, — сказал Гребенников.

Я надел плащ прямо на майку и перед уходом заглянул в комнату: жена и дочка спали. Я вышел на лестничную клетку, стал неторопливо спускаться — и где-то тут пришла мысль.

Тиховаров тоже ведь был на этом съезде в Киеве и мог что-то знать, нужно позвонить, спросить — в этом и состояла моя нехитрая мысль. Правда, как спросить? Мне не хотелось, чтобы о Вале и Гребенникове опять начали носиться слухи. Тем более Тиховаров относился к Вале с некоторым презрением. И я заколебался. А ночь была теплая, без прохожих, и телефонная будка стояла с распахнутой дверцей — пустая.

Я положился на самотечность разговора, на то самое «как получится», и, войдя в будку, набрал номер.