Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик

***

В тысяча девятьсот пятьдесят шестом году Хрущев объявил амнистию, под которую попали осужденные по пресловутой 58–ой статье. Это были все осужденные по политическим мотивам (бывшие военнопленные, работавшие на немцев и т. д.), хотя по 58–ой статье их вина квалифицировалась как уголовные преступления. Наша идеология тогда исключала возможность появления политических преступников в стране.

Мой отец, отбывавший, свои двадцать пять лет в лагерях Красноярского края, внезапно вернулся в мае 1956 года. С аулов подались родственники отмечать это событие. Однажды, проводив очередную партию гостей, мои родители возвращались домой. Мама сообщила отцу совершенно неожиданную новость: «А знаешь, где-то здесь за деревьями прячется Биболет. Я видела, когда мы все вышли со двора. Я не могу ошибиться». Пока отец ворчал по поводу того, что вечно маме, что‑то кажется, на противоположной улице из-за дерева вышел дядя Биболет. Увидев многочисленных отбывающих родственников, он решил им сходу не показываться на глаза.

Его отпустили по амнистии. С дороги дядя Биболет попросился в баню и они взяли с собой нашего младшего брата Алика, который был свидетелем того, что произошло в бане.

Последний раз отец и дядя Биболет виделись в сорок третьем году. За это время чего только не происходило в их жизни. Было о чем поговорить. В бане они мылись медленно, потому что у каждого многое накопилось в душе, что не возможно было умолчать, не сообщить тут же друг другу. В это время, небольшая компания малокультурных, вдобавок, пьяных мужиков очутились по соседству. Одному из них невыносимо было слышать адыгскую речь, и он стал их периодически оскорблять. Вначале дядя Биболет встрепенулся, но отец его успокоил, сказав, что с дураками связываются, только дураки. Но когда наглый мужик подошел и категорически потребовал

прекратить разговор на «чучмекском» языке, дядя мой не сдержался. Молниеносным ударом шайкой он рассек голову хаму, а подскочившего на помощь здорового мужика одним ударом так нокаутировал, что тот подзалетев под прилавки остался лежать там бездыханно. Из головы первого пострадавшего хлестала кровь (известно, что в бане вены и капилляры расширяются). Началась паника. Отец дал команду идти к выходу приговаривая, что не предполагал, что так быстро возникнет реальная угроза возвращения туда, откуда они только приехали. В предбаннике шла жаркая дискуссия. Один мужик доказывал банщику, что пострадавший сам напросился, причем с большим усердием. Когда мои родственники, наспех одевшись, выходили из бани им встретилась в дверях вызванная милиция, с которой они благополучно разошлись. На всякий случай шли домой по закоулкам.

Дома дядя Биболет всячески извинялся перед отцом, на что отец ему сказал, что глупо так рисковать, но все же если бы он не наказал хама, то перестал бы уважать его.

Нет, не сломили достоинство этого человека тяжелейшие испытания.

Вскоре приехала и тетя Сусана с детьми. В поисках работы они потом уехали в Крымский район, где дядя Биболет работал на виноградниках. Донимала нужда и они снова уехали в Прокопьевск, где у тети Сусаны была хорошая работа в детском садике. Там они пробыли несколько лет и потом окончательно вернулись в Краснодар.

Моего отца через полгода после амнистии снова посадили. Уехал он тогда из Красноярского лагеря совершенно легально. Но была с ним история аналогичная той, что с Биболетом. Большие симпатии и авторитет, которым он пользовался в лагере, способствовали тому, что в 1956 году отцу «натянули» амнистию, под которую он не совсем подходил. «Особые» органы это обнаружили. В Армавирской тюрьме он досиживал еще четыре года.

Дядя Биболет умер на год раньше отца. Когда взялись делать ему операцию, то оказалось, что весь желудок поражен раком. Ему оставалось трое суток жизни, когда мы с мамой навестили его. На лице его уже была печать смерти. Провалившиеся глазницы четко обозначили череп. В палате были родственники, женщины вытирали слезы, мужчины, с суровыми лицами, стояли вдоль стен. Меня удивило, что мать не проронила ни слезинки. Она села у его изголовья, стала гладить мертвенный лоб и успокаивать. На лице дяди

обозначилась горькая ухмылка и он сказал: «Нет, нысэ, я знаю, что это конец». И вдруг, мать не противоречя ему, изменила ход разговора и направила его «вверх» — на высочайший нравственный уровень. Она вспоминала основные вехи его жизненного пути, взвешивала на бесстрастных весах строгой морали и высвечивала все грани его мужского и человеческого достоинства. Она говорила о том, что видела своими глазами и потому слова ее были убедительны/ Не по слухам, а по непосредственно увиденному она выстраивала логику блистательных фактов, на которых как на фундаменте складывался жизненный путь дяди Биболета, пред которым меркла и отступала страшная сила смерти, схватившая его за горло. Смерть уже не могла умолить, затмить, унизить и испугать такую жизнь. С помощью подлинно ораторского женского красноречия мама блистательно доказала, что такая жизнь изъята из тлена. Я впервые видел ее в этой роли. Ее вдохновение исходило из глубочайшего уважения к могучему человеку, которого жизнь постоянно сковывала цепями.