Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик

Уже темнело, когда он на своем коне, как всегда вооруженный, поскакал вслед угонщикам. Часа через два, он пригнал стадо, из

которого каждый получил свою корову. Среди его благодеяний тех лет — это запомнилось землякам больше всего. И теперь о нем рассказывают даже те аулечане, которые никогда не видели Абадзе Биболета.

За время пребывания в землянке, отец встречался с дядей Биболетом считанные разы. Их встречи организовывал очень надежный родственник по ночам, в определенном месте, в лесу.

О содержании беседы при последней встрече отец потом вспоминал неоднократно.

— Хотелось бы при свете увидеть твое лицо, Аюб, но приходится вот так в темноте. Как вы там?

— Все хуже и хуже. Снег стал таять и вся землянка в воде. И лежим и сидим на своих нарах. На прошлой неделе никто не приходил. Один хьатэкъ делим на всех. Я говорю ребятам положите в рот и не жуйте, — само рассосется, полезнее будет Надо что‑то делать. Так мы не выдержим.

— Это я передал родственникам, чтобы перестали ходить. Пусть один Орзэмэс ходит. Он как кошка осторожен. Его никто не приметит. Немцы в последнее время стали очень подозрительными. Какой‑то слух до них доходит. С питанием я помогу.

— Не знаю что делать. У нас уже почти все готовы выйти. Придумывают, как затеряться или сдаться.

— Если когда‑либо вы способны внимать совету, то прислушайтесь к моему: не выходите. Ни в коем случае. Дело немцев обреченное.

— Столько техники, такое вооружение, столько оккупировали, и их дело обреченное?

— Дело, Аюб, не в технике. Они не мужчины. Мужчины, которые гадят на виду у женщин — не мужчины. Это обреченные люди. Я нутром чувствую, что у них не получиться ничего.

— Тогда переходи к нам. Именно тебя не хватает, чтобы не только скрываться, но и что‑нибудь против немцев придумать.

— Я знал, что ты мне это предложишь. Посуди сам: я могу еще захватить один автомат, кроме своего, еще три гранаты, кроме своих — и все. Далее возникают следующие вопросы: что будем есть, если я приду? Второй — как быть с теми двумя негодяями? Как только меня не будет, они сразу побегут докладывать немцам. Этот лес вдоль и поперек прочешет взвод солдат с собаками за один час запросто и нас обнаружат. Они молчат, потому что я предупредил одно

го из них — малейшая попытка — обоих своей рукой тут же расстреляю. А немцам скажу, что хотели меня убить.

Ну и последнее — наши никогда меня не поймут и не простят. Немцы, чтобы меня совсем замарать, в какой‑то трибунал ввели, который решает одно: вешать и стрелять. Я там ни разу не заседал, но расписываться давали. Так что, брат, моя песня спета. Вы постарайтесь свою допеть.

В ночной кромешной темноте лесной чащи эти слова произвели на моего отца не только грустное впечатление. Он всем существом ощутил безысходность и трагизм той «свободы», которой пользовался его брат.

Дядя Биболет позвал Орзэмэса, стоявшего где‑то на посту, пожал руку отцу, и направился к коню, который в целях конспирации был привязан в другой стороне леса. Когда отец уже прикрывал вход в землянку ветвями, послышался опять голос Орзэмэса: «Аюб, задержись — еще что‑то хочет сказать!».

«Что‑то должно скоро произойти, — дядя казался немного запыхавшимся, — помяните мои слова. Поэтому держитесь. Постарайтесь нашим правильно представиться. Я сказал Орзэмэсу, каких толковых свидетелей для вас он назовет. Ну, прощай!».

На этот раз он обнял отца, чего никогда не делал, и долго не отпускал. Он прощался навсегда.

Его прогнозы оправдались. Вскоре настало время отступления немцев. Однажды утром, аул проснулся без них — они смылись за ночь. Подростки и мы, дети, за ними в огородах и на пустырях находили патроны, гранаты, винтовки и прочие боеприпасы. Нас вылавливали родители в балках, кустах и огородах, обвешанными пулеметными лентами и прочей военной экзотикой. В разных сторонах аула два подростка подорвались гранатами, третий потерял глаз. Продолжалось все это полдня. После полудни со стороны станицы Северской заметили спускавшуюся с горы серую массу. Это подходили наши войска. В течение суток, наши обнаружили в ауле, странным образом не успевших отступить, одиннадцать немцев, двое из которых были офицерами.

Штаб наших расположился в соседней хате, напротив дядиной. Поэтому сцену, которую я опишу, видел своими глазами, сквозь плетень, с близкого расстояния. Пойманных немцев выстроили в ряд. И наш офицер стал что‑то говорить. Потом вывели из строя одного немецкого офицера, раздели до пояса и наш офицер стал бить его кну — том по спине. По — моему, тот кнут был не с кожаной плеткой, а с металлической. Каждый удар оставлял на спине немца глубокий разрез, из которого с шумом (я это слышал!) устремлялась кровь. Немец ревел жутким ревом, а наш офицер что‑то приговаривал. Когда немец упал его подняли, одели на его голое изрезанное тело шинель и поставили' в строй. Вывели второго офицера и тоже били, пока он не упал. Этот немец не издал ни одного звука. Потом их вывезли за аул и расстреляли. Говорили, что солдат оставили в живых.