Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик

В ауле собралось человек 15, которым следовало, как и отцу скрываться от немцев. Часть из них, как мой отец, были в советское время руководителями и коммунистами, другая часть представлена молодыми парнями, которых наши не успели призвать в армию, но немцы могли взять с собой. Ситуация всех их объединила и они решили скрываться в лесу Казенном, в землянке ими же вырытой. Эта землянка стала их прибежищем до прихода наших войск.

Питание «узникам» лесной землянки доставляли поочередно их родственники, которые соответственно поочередно отправлялись в лес «за дровами». Иногда они брали с собой и маму.

Землянка в лесу стала предметом пристального внимания всего аула. Никто о ней не говорил открыто, но думали о ней все. Близкие родственники — затаив дыхание, с замиранием сердца, друзья с волнением и участием. Были и такие в ауле, которых землянка не касалась и потому они делали вид, что о ней не знают. Они искренне не хотели бы о ней знать, потому что были и такие, которые хотели бы свести старые счеты. Это знали наши родственники, как и то, что опасно принимать в семью коммуниста, скрывающегося в лесу. Некоторые из них отказались нас пускать к себе и перестали общаться с мамой и даже с нами с детьми. А до войны они были такие близкие. Зато нас великодушно приютил сводный брат отца, дядя Зачерий. Помню, как он, сидя у печки и поддерживая в ней огонь, утешал маму: «Спокойно живи у нас, Нысы. Мы будем живы, будешь у нас с детьми сколько надо, придется умирать — так вместе». При словах «так вместе», я чувствовал большое удовлетворение и от ощуще — ния общности и от беспредельной доброты дяди. Этот дядя был инвалидом, не мог ходить без палки. Все хозяйство держалось на его старухе, и потому жили они совсем не богато. А тут добавилось еще нас четверо едоков. Запасы кукурузы, нашего главного продукта, неумолимо сокращались. С мамалыги мы перешли на кукурузную похлебку. Дядя Зачерий дважды пытался занять в долг кукурузы, но ему не давали. Мама все это сильно переживала, стеснялась есть. За это ее ругал дядя Зачерий, говоря, что ее воздержание от пищи совсем не решит наших проблем, а вот если с ней что случиться, заболеет, то проблемы появятся не простые.

В тяжелое время самые бедные родственники оказались самыми надежными. С другого конца аула приходила двоюродная сестра Шамсет, за тем, чтобы меня отвести к себе и там приласкать, накормить… Однажды эти хождения в гости пришлось прервать. Мы шли с сестрой по улице, когда проехала необычная по тому времени, элегантная легковая невоенная машина и остановилось неподалеку. Из нее вышли два немецких офицера и один из них стал кругом ощупывать мою голову и что‑то говорить другому. Когда меня повели к машине, Шамсет испугалась, стала истерично плакать и кричать: «Нет, нет, не надо…» по — русски она больше слов не знала. На шум из машины вышел седой, статный мужчина в гражданском костюме, ощупал мою голову, что‑то сказал офицерам и меня отпустили. А дело было в том, что эти немцы не ожидали в глухом адыг-' ском ауле увидеть ярко — рыжего мальчика — там все мальчики были черномазые. Немцы решили, что я еврей и намеревались увести. К с частью в их машине оказался авторитетный эксперт — антрополог, который определил «кавказско — арийское» строение моего черепа. После этого случая мама мне категорически запретила появляться на улице. Мне разрешали играть только во дворе и в хлеву. Пришедшему звать меня на игры соседскому мальчику я объяснил, что мне надо скрываться от немцев, потому что они хотят меня убить за то, что я рыжий. Весть о том, что меня ищут немцы, чтобы убить, облетела всех соседских детишек и я стал популярен. Не только мальчишки, но и девчонки приходили со мной пообщаться. Хлев стал моим любимым местом. Я упрашивал взрослых оставить меня там жить. Я хотел, как и папа по — настоящему прятаться от немцев.

Однажды вечером во всей избе случился переполох. Срочно вызывали маму на улицу. Потом и меня затребовали. Выйдя во двор, я увидел то, что мне во всех деталях запомнилось на всю жизнь. У калитки стаяла красивая, стройная белая лошадь, на которой восседал дядя Биболет, вооруженный до зубов. Влияние военных лет, вероятно, сказалось на том, что вся эта сцена мне представилась очень красиво, особенно из‑за вооружения дяди Биболета. Мама, что‑то говорила ему и вытирала слезы. Сам он был суров и мало говорил. Увидев меня, поманил пальцем, с невероятной легкостью подхватил и я очутился с ним в седле. Совсем близко видел пистолет и гранаты на его поясе, за плечами — автомат. Я был на вершине счастья. Мне казалось, что с дядей Биболетом вернулось все счастье довоенного детства. Но дядя Биболет был какой‑то отчужденный, не такой, каким я помнил его. Потом, повзрослев, я разобрался в деталях той сцены. По нашим обычаям всадник не должен разговаривать с женщиной сидя на коне — надо спешиться в знак уважения. Дядя Биболет, любивший и уважавший маму как сестру, (скупой на признания, он сам об этом говорил), с удовольствием общался бы с ней не так сухо и официально. Да и меня он подкинул бы не раз высоко, высоко, как делал раньше. Но тот коварный глаз, который за ним следил наверняка и сейчас видел эту сцену. Ведь это был не один глаз. Дядя Биболет играл для них и в то же время получал нужную ему информацию. Он уехал также быстро, как и появился. Ночью опять был радостный переполох в нашей избе. Подъехала подвода, груженная мукой, кукурузой и подсолнечным маслом и все это было для нас и для отца. Что это означало, в полной мере, может понять лишь тот, кто пережил те годы. Последнее событие с участием дяди Биболета, которое я видел, произошло через несколько дней после этого внезапного его приезда. Его вызвали в а. Тахтамукай, в котором размещалась районная, теперь немецкая, власть. Вопросов для согласования с бургомистром было немало. На все четыре аула он был единственный так сказать, гражданской властью, в то время как все аулы были заняты немецкими подразделениями. Во время его отсутствия в аул заявилась посторонняя группа немецких солдат, во главе с офицером (местных фашистов аульчане все уже знали в лицо — в основном это были румыны). Угрожая оружием, они собрали весь скот аульчан и погнали в сторону станицы Елизаветинской. Когда дядя Биболет вернулся, он услышал одни стенания и плачь женщин и старух. Тогда потерять корову значило обречь себя и детей на нищенство, а то и на медленную и голодную смерть.