Рэй Лорига - Токио нас больше не любит

Кайента.

Добро пожаловать в Кайенту. Большое спасибо. Вы иностранец? Да, я совершенный иностранец. По крайней мере, здесь. Вы холостой? Вдовец.

Пора обедать. И вот мы сидим в ресторане, и появляется здоровенный смуглый мужичара в подтяжках и с бакенбардами и заявляет, что он испанец, и я кричу: «Какая радость!» – и он говорит, что происходит из рода Сида, здесь это ничего не значит, но я удивлен, действительно удивлен, а он уже почти обиделся, и я объясняю, что, разумеется, я удивлен, но нисколько не сомневаюсь, а он говорит: «Вот это правильно», а потом его подруга-индианка вносит маисовые лепешки, и цыпленка, фаршированного по-мексикански, и ломтики ветчины, и салат из агвакате. И мои друзья-апачи, которым не известно, кто такой Сид, проглатывают все это в мгновение ока, а потом просят еще, и еще пива, а потом текилы, потом снова пива, пока в конце концов потомок Сида не приносит нам счет, и я плачу за все.

Мы возвращаемся к машине и катаемся по поселку – это карликовый поселок со сборными домами и торговым центром, и с общественно-полезной столовой, так похожей на те, что мы видели в восточных странах до падения коммунизма. Здесь такие столовые называются «Макдональдс».

Нищета в Америке – цветная, как и эта международная кормушка.

Мы снова едем в сторону Форт-Апача, встречаем на своем пути несколько великолепных гор, великолепную рощу и даже одно великолепное озеро, мы курим травку, они спрашивают меня о том о сем, ну и я то же самое – то есть я тоже задаю им вопросы, мы прибываем в город, минуем казино, я вспоминаю твою мать и думаю, что было бы неплохо ее здесь повстречать – в единственном на свете апачском казино,– а потом, уж не знаю почему, ко мне приходит уверенность, что она там, внутри, и я решаю, что останавливаться мы не будем. Люди на нас смотрят. На самом деле некоторые смотрят, а некоторые нет, но я так выразился для краткости и чтобы отметить, что некоторые действительно на нас смотрят.

Дом выглядит чуть лучше, чем постройки в Кайенте, но все равно – хибара, и парень объясняет мне, что эта хибара досталась им как социальная помощь, и я абсолютно искренне отвечаю, что в таком случае эта хибара прекрасна.

В доме у моих друзей-апачей – самый большой на свете телевизор, и над ним справа – плакат с Джеронимо, а слева – плакат с Джонни Холлидеем. Мы снова курим травку и пьем пиво. Когда пиво заканчивается, девушка идет к машине и возвращается с еще одной упаковкой, которая, видимо, лежала в багажнике и теперь нагрелась, но ничего страшного, мы выпиваем и ее. Когда заканчивается трава, выходит из комнаты парень, я слышу, как он заводит машину и уезжает, но скоро возвращается, а пока его нет, мы с моей подругой-апачкой почти не разговариваем.

Она спросила меня о жене, и я ответил, что жена моя умерла.

Она сильно расстроилась, поэтому я говорю, что все не так, что я пошутил.

Теперь она страшно рассердилась, сказала, что это ужасная шутка, и мне не остается ничего другого, кроме как с ней согласиться.

Интересно, как там сейчас та девчонка из Гонконга, что жила прямо в магазине, в окружении пластиковых ведер, и подносов, и тазов, и корзин всевозможных расцветок?

Мой друт-апач не понимает, о чем я говорю. Мы курим, сидя рядом с плотиной. В тишине раздаются два выстрела. На уток охотятся, говорит мой друг. Мимо в лодке проплывает другой индеец. Он улыбается. Мы улыбаемся в ответ.

Наступает ночь, а потом наступает день. Девушка куда-то исчезла, теперь перед телевизором сидят огромный пес и двое мальчиков. Мой друг говорит, что это его братья и что у него есть и старший брат, он сейчас в тюрьме. За что? За то, что ворвался с ружьем в магазин крепких напитков. Еще у него есть сестра, она замужем за индейцем-навахо. Когда он произносит «навахо», лицо его кривится от отвращения. Апачи и навахо вроде как не слишком ладят между собой. Навахо все бездельники, апачи – нет. Полезные сведения.

В Финикс мы приезжаем часов в пять или шесть вечера.

Девушка из Гонконга, из лавки пластмассовой посуды, садилась у окна и, вместо того чтобы смотреть на краски внутри, смотрела на краски снаружи.

Рядом с кассой там была фотография еще более красивой девушки, в зеленом кимоно, опиравшейся на белые перила, рядом с ней стоял кувшин с красными и желтыми цветами. Несомненно, девушка на фотографии и девушка у окна были одним и тем же лицом.

В это утро меня разбудил чей-то крик; выйдя в коридор, я увидел маленького человечка в альпаковом костюме. Я закрыл дверь и вернулся в постель. Не знаю, имел ли этот человечек какое-нибудь отношение к крику. Над телевизором висит фотография голой черной женщины – точь-в-точь такая же висела в комнате повара из «Сияния», того самого, что пересек всю страну в облаке снежной бури, и все ради того, чтобы Джек Николсон воткнул ему топор в грудь, как только повар шагнул за порог.