Уокер Перси - Ланселот

И тогда я впервые увидел себя и свою жизнь так же ясно, как будто стою в темной гостиной и вижу себя за столом вместе с Марго.

Знаешь, что произошло со мной за последние двадцать лет? Постепенное, еле заметное сползание всей моей жизни в какое-то сонное оцепенение, в котором я уже не мог с уверенностью знать, происходит вообще что-либо или нет. А может, ничего и не происходило.

А это, знаете ли, нешуточное открытие для человека, которого ты знал когда-то — президента студенческого совета, знаменитого хавбека, блестящего и многообещающего родсовского стипендиата, чемпиона по боксу и рекордсмена США по дальности прорыва с мячом.

Впрочем, ты тоже не слишком-то преуспел. А знаешь, в чем наша беда? Мы слишком любили школу, колледж. А потом армию. Я умудрился проучиться и прослужить до тридцати двух лет. И ты тоже, с твоими степенями по медицине и богословию. Кстати, ты сейчас случайно не посещаешь никаких курсов?

Я работал юристом в небольшом городке неподалеку. Слово «работал» можно поставить в кавычки, потому что с годами я уделял этому все меньше и меньше времени. Действительно, времена менялись, дела шли хуже и хуже. В конце концов дошло до того, что я пару часов в день перекладывал бумажки, и все.

Но что удобно в маленьких городках: я мог приезжать домой обедать. Вначале Марго всегда была дома. Мы пропускали пару-тройку стаканчиков, как она привыкла это делать со своими подругами в Новом Орлеане. Это было приятно. После вкусного обеда, приготовленного Сьюллен, мы частенько занимались любовью. Неплохая была жизнь! Ешь, пей, веселись, на хорошенькой женись. Появилась привычка после обеда вздремнуть. Этот послеполуденный отдых фавна [48] Послеполуденный отдых фавна — имеется в виду поэма Стефана Малларме «Послеполуденный отдых фавна» (1876). занимал все больше и больше времени. А потом в один прекрасный день я просто не вернулся в офис. Вместо этого занялся гольфом, оправдывая себя тем, что это полезно для здоровья. Кроме меня в нашу команду входили двое джентльменов, недавно приехавших в наши места и весьма преуспевших, — гробовщик и хиропрактик, а еще мой кузен Кэхил Клейтон Лэймар, такой же неудачливый барчук, как я, плохой дантист, но хороший игрок в гольф.

Но гольф скучен. Я его бросил.

В 60-х я был либералом. В то время можно было о себе сказать: «Я считаю себя тем-то и тем-то». Тогда градации и направления имели смысл, сейчас подобное предложение завершить невозможно: я считаю себя — кем? Уж точно не либералом. Консерватором? А что это значит? В то время стоять за черных было одно удовольствие — правда была на их стороне, и я не хотел, чтобы меня любили белые. Но опять-таки стала подкрадываться скука. С тех пор как я пробежал сто десять ярдов в матче против Алабамы, ничего ведь не менялось, а мы жили ради подвигов — в отличие от креолов, у которых дар жить обыденной жизнью, зарабатывать деньги, отчищать надгробия и устраивать Марди-Гра. Для меня 60-е были благословенным временем. Все-таки черные были правы, а белые нет, и сообщать им об этом мне нравилось. Меня начали избегать. Но есть вещи и похуже, чем чья-то антипатия, — по крайней мере, она заставляет быть начеку, бороться, то есть жить. Однако в 70-х либералам стало нечего делать. И наступил им конец.

Я так и не понял, выиграли мы или проиграли. В итоге к середине 70-х и белые, и черные объединились против либералов. Возможно, они и правы. В конце концов либералы стали сами себе противны. В любом случае счастливое противоборство 60-х исчерпалось. Я как-то встретился с негром, с которым еще недавно стоял плечом к плечу, обличая обозленных белых, — мы едва узнали друг друга. Неловко друг на друга поглядывали — говорить было не о чем. Он сказал, что перенес небольшой инсульт — так, ничего серьезного. Мы победили. В результате он купил цветной телевизор, начал играть в гольф и заработал гипертонию. А я стал бездельником.

Я забросил гольф, перестал ходить на работу, начал читать и пописывать — естественно, о Гражданской войне: никто толком не знает, что здесь происходило в то время. Написал даже пару научных статей. Иногда я устраивал экскурсии для туристов по Бель-Айлу, как когда-то дедушка. Но вместо того чтобы рассказывать им байки об Элеаноре Рузвельт, как это делал он, я обрушивал на них научные рассуждения о прелести плантаторской жизни, при этом нарочно их слегка подначивая, проверяя, как далеко смогу зайти, прежде чем эти благонравные господа со Среднего Запада возмутятся, — выяснилось, что до бесконечности: они ненавидят черножопых куда больше, чем мы. Я говорил им, что не все так просто, как кажется. В отношениях между рабами и хозяевами были и свои плюсы: сильный самостоятельный плантатор, пусть иногда не брезгавший морским разбоем, создав собственное поместье в неосвоенных местах, жил с размахом Людовика XIV и к своим рабам относился неплохо, так что в Бель-Айле их, упаси Господь, никто не притеснял. Они становились первоклассными ремесленниками, зачастую получали свободу и свысока смотрели на белую шантрапу. «А теперь, леди и джентльмены, обратите внимание на эту хижину раба. Недурна? Высокие потолки, прохладные комнаты, веранда, кирпичная печь, полы из кипарисовых досок. Вековые дубы перед домом и на заднем дворе. Или вам больше нравятся ваши блочные живопырки в Лансинге?» Они внимательно смотрели на меня, пытаясь уловить, куда ветер дует, а потом или серьезно кивали, или смеялись. Оскорбить жителя Мичигана невозможно.