Альбер Коэн - Любовь властелина

— А как ты его называла?

— Я не помню!

— Тогда называй его господин Секс. Видишь, какой я добрый, ведь мог бы сказать и похуже, но мне вполне хватило «господин Секс». Ну так, о господине Сексе.

— Я не буду так говорить. Оставь меня в покое.

— Кто? Кто? Кто? Кто? Отвечай. Кто? Кто? Кто?

— Боже мой, да ты сумасшедший! — вскричала она и сжала руками виски, преувеличивая свой испуг. — Я должна всю ночь провести с сумасшедшим!

— Должен заметить, что на улице белый день. Но это не важно, сойдет и так. Значит, ты предпочла бы провести ночь с нормальным? Да, шлюха?

— С меня хватит! — закричала она. — Всех ненавижу!

Она схватила стеклянную чернильницу, хотела швырнуть ее в стену, сдержалась, поставила на место и обратила свою ярость на бювар, который попыталась согнуть и смять, потом на листы писчей бумаги, которые разорвала на мелкие кусочки.

— Что тебе сделали эти листики?

— Сучьи листики!

— Вот один еще остался, не рви его. Напиши, что ты спала с Дицшем, и подпишись. Возьми эту ручку, не ломай ее.

Она послушалась, подписалась Ариадна д'Обль, три раза. Он прочел с удовлетворением. Теперь все точно. Никаких сомнений. Он сложил бумажку и убрал в карман. У него есть доказательство. Как все — таки славно, подумал он. Другая уже давно смылась бы от него куда подальше. Она легла на кровать, стуча зубами, враждебно поглядела на него, кашлянула несколько раз без всякой надобности. Тогда он тоже заставил себя кашлять, кашлял долго, натужно, как больное животное.

— Что с тобой? — спросила она. — Почему ты так сильно кашляешь?

Он закашлялся еще сильнее, почти зарычал, как больной туберкулезом лев, так настойчиво, что она поняла — он делает это нарочно, чтобы довести ее до истерики. Она встала.

— Довольно! — приказала она. — Ты слышишь, довольно! Хватит кашлять!

Поскольку он продолжал свой безутешный кашель, она подошла к нему и дала ему пощечину. Он улыбнулся, скрестил руки, приняв удивительно безмятежный вид. Все идет как надо.

— Истинная арийка, ну конечно, — довольно прошептал он.

— Прости, — сказала она, — я уже не ведаю, что творю. Прости меня.

— При одном условии. Мы поедем в Женеву, и ты переспишь с ним.

— Никогда!

— Но ведь ты делала это! — загремел он. — Ах, я понимаю, — помолчав, улыбнулся он, — ты боишься, что тебе понравится! Нет уж, ты сделаешь это, я требую! Я требую, чтобы ты переспала с Дицшем, дабы потом мы могли жить без лжи, все трое. И еще для того, чтобы ты поняла, что с ним вовсе не так замечательно, как ты себе представляла. Переспишь или нет? От этого зависит наша любовь! Отвечай, переспишь?

— Да, хорошо, пересплю!

Она подошла к окну, высунулась. Она боялась не смерти, а пустоты, и еще того, что в воздухе, во время падения, она будет представлять, как разобьется ее голова об асфальт. Она поставила колено на подоконник. Он рванулся к ней. Она качнулась взад-вперед, чтобы дать ему время ее удержать. Когда он схватил ее, она стала вырываться, вдруг наконец решившись убить себя. Но он держал крепко. Она повернулась, они стояли лицом к лицу, она с ненавистью глядела на него. Он справился с желанием поцеловать ее губы, которые были так близко, закрыл окно.

— Значит, ты считаешь себя честной женщиной?

— Нет, я не считаю себя честной женщиной!

— Почему же тогда ты меня не предупредила? Почему ты не сказала мне тогда в «Ритце», что благоразумно было бы, прежде чем начать встречаться, попросить моего предшественника сдать кровь на реакцию Вассермана? Я, однако же, изрядно рисковал.

Она бросилась ничком на кровать, зарыдала, уткнувшись лицом в подушку, ее бедра и ягодицы тряслись. О, эта любовная тряска с Дицшем, тряска честной женщины, которая любила его. Конечно же, он знал, что она честная женщина и любит его, это-то и мучило больше всего. Женщина, совершавшая с другим непристойные движения, была честна и любила его, была той невинной деточкой, что рассказывала ему с ребячливым восторгом историю про савойскую крестьянку, которая делала вид, что жалеет свою корову Ночку, и говорила ей: «Бедная Ночка, кто побил Ночку?», — на что умная корова отвечала жалобным мычанием; эта же самая женщина, чьи бедра и ягодицы двигались в такт бедрам и ягодицам седовласого типа, представителя той расы, что убивает евреев, эта же самая женщина так простодушно наслаждалась своей нехитрой историей; он хорошо помнил, как она рассказывала, говоря для достоверности: «Бедныя Зорька, хто побив Зорьку», — как говорила сама крестьянка, а потом его обожаемая маленькая девочка Ариадна изображала корову, которая, чтобы ответить, что да, ее побили, говорила «му-у, му-у», и это был лучший момент во всей истории, и самым чудесным было, когда они оба тогда, в Женеве, мычали «му-у, му-у», чтобы прочувствовать как следует соль истории, чтобы постичь всю хитрость Зорьки. О, какими они были глупыми, беспечными и веселыми тогда, словно брат и сестра. И та же самая сестра, та же самая маленькая девочка давала в себе убежище ужасному мужскому органу другого, и ей это нравилось!