Лиззи Дорон - Почему ты не пришла до войны?

Закончив писать, Елена аккуратно вырвала страницу, скрутила ее трубочкой и свернула до крошечных размеров.

Подойдя к стене, она с явным беспокойством прошлась из стороны в сторону, осторожно ощупывая камни. Наконец ее пальцы отыскали подходящую расщелину, и она вложила записку.

В Тель-Авив мы, по совету Гидеона, вернулись на такси.

По дороге водителю дважды приходилось останавливаться, потому что Елену рвало.

— Всемилостивый Боже, помоги нам поскорее добраться, не дай этой женщине умереть, — бормотал водитель, наблюдая через зеркало, как на заднем сиденье Елена корчится от боли.

Мы добрались до дома, Елена с трудом поднялась по лестнице. Она вся горела от целого дня на солнце и высокой температуры. В квартире нас уже поджидали Итта, мать Гидеона, и врач, которого срочно вызвали, узнав, что Елена заболела.

Елена скороговоркой, на свободном немецком, пересказывала события дня, описывала маршрут нашего путешествия. Врач объяснил мне, что болезнь продлится некоторое время, но потом все пройдет. С обеспокоенностью в голосе он сказал:

— Насколько я понял, вы были сегодня на кладбище, а когда люди возвращаются с кладбища, им всегда тяжко от воспоминаний.

Всю неделю Елена говорила то по-немецки, то на иврите. Потом выздоровела, распрощалась с немецким и целиком перешла на иврит.

С тех пор она ни единым словом не упоминала об этой поездке. И больше никогда не говорила по-немецки.

— Когда-то, много лет назад, — рассказывала Елена своей маленькой внучке, моей дочери, — я написала Богу письмо. Я написала ему, что Он создал прекрасный мир, я похвалила Его за эту идею и попросила, чтобы Он еще принес в этот мир здоровье, любовь и мир. Воспользовавшись случаем, я рассказала Ему, что лично мне все равно, если на земле останутся зависть, ненависть и даже глупость, но я умоляла Его разобраться с войнами, солдатами и священными местами. И вот об этом, девочка моя, — она сделала ударение, — об этом я написала Ему очень большими буквами.

Внучка сосала большую соску и старалась уснуть.

— И знаешь что, — укрыв ребенка, продолжила она, — я думаю, он так и не прочел мое письмо. — И тихо добавила: — Одному Богу известно, почему я написала письмо не на иврите, а на немецком.

Она наклонилась к внучке как можно ближе:

— Когда ты вырастешь, то поймешь, как я ошиблась, ведь уже много лет Бог не принимает от евреев просьбы на немецком…

Она задумалась, а затем тихо, словно самой себе, прошептала:

— Вообще-то он не принимает от евреев просьбы ни на польском языке, ни на румынском, ни на венгерском…

И она принялась перечислять другие языки, пока ее внучка не заснула крепким сном.

По окончании Шестидневной войны исчезла песочная насыпь, отделявшая наш квартал от внешнего мира. Бульдозеры, экскаваторы, строители проложили дороги и возвели дома, в квартал пришли новые люди. Они заполнили наши школы и детские сады, наш продуктовый магазин и поликлинику. Они были совсем другие. Носили сандалии, короткие брюки и майки, никаких рубашек с длинными рукавами, никаких галстуков, на головах у мальчиков и девочек красовались круглые тряпичные панамки, у них не было ни кудрей, ни лака на волосах, ни кип, ни фетровых шляп. Их язык был сплошь напичкан арабскими словечками.

У них были непривычные имена: Ацмаут, Херут, Амикам, Уриэль и Цуриэль — «независимость», «свобода», «мой народ поднялся», «Бог — мой свет» и «Бог — моя скала».

У них были свои войны и свои герои. А вместо привычного нам молчания — множество историй: про отца-солдата, отца-пилота, бабушку-сапера или маму — бойца Пальмаха с автоматом в руках. У всех было прошлое, и никакое-то там, а героическое. Каждый шаббат они куда-нибудь выбирались, знали каждый пригорок, каждый холмик в стране.

В нашем квартале на чужаков поглядывали с безграничным любопытством.

Елена говорила, что теперь наш квартал поделился на два: один называется Польша, поляки живут на первом или втором этаже маленьких домиков с небольшим садом, говорят на иврите — не очень хорошо, но и не плохо; другой — называется Израиль, там в больших многоэтажных домах живут бойцы Пальмаха, у них много друзей, они говорят на смеси иврита и арабского.

Однажды сбылось желание Елены, и я нашла друга из Израиля, звали его Уриэль Комем. В семье Комем существовал только один важный праздник, и то был не Песах, не Пурим, и не Йом-Кипур, а День независимости, канун которого проходил по четко установленным правилам. Комемы приглашали всех в сад и пели патриотические песни. Меня тоже позвали. Услышав об этом, Елена попросила Уриэля взять ее с собой.