Лиззи Дорон: Почему ты не пришла до войны?

Он поставил «очень хорошо» и до конца урока не сводил с меня глаз, в то время как я смущенно прятала взгляд.

С этого момента Виареджо при каждой встрече спрашивал, как мои дела, его взор, исполненный любви и нежности, преследовал меня на уроках и переменах. Однажды Виареджо рассказал о первопроходцах, об их труде, благодаря которому расцветают даже пустыни, и предложил нам сделать работу о земледелии. У всех одноклассников первопроходцы сажали всевозможные фрукты и цветы, а у Елены была лишь голая, промерзлая, заснеженная земля, на которой цвели одни имена, а росли надгробия и могилы.

Я сомневалась, стоит ли брать картину в школу, но Елена настояла:

— Это тоже земледелие.

Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я понимала, что мои собственные потуги могут испортить аттестат, но еще больше меня путало разоблачение нашей с Еленой лжи.

Едва взглянув на картину, Виареджо подписал «отлично» и, как всегда, до конца урока смотрел мне в глаза.

«Виареджо с Элизабет — жених с невестой на сто лет», — во время перемен распевали мои одноклассники и рисовали на доске два пронзенных стрелой сердца — незамеченными его взгляды и мое смущение, разумеется, не остались. На уроке я опускала глаза, на перемене плакала, дома же не говорила ни слова. А Елена продолжала раскрашивать свои белые ночи.

На последнем перед каникулами уроке Виареджо задал тему «Свобода».

На стенке большой картонной коробки Елена углем нарисовала колючую проволоку, наблюдательные вышки и раненую птицу, из последних сил старающуюся взлететь с холодной, заснеженной земли в серое небо, поверх которого на разных языках выведено слово «свобода».

— Я не возьму этот рисунок, — завопила я.

— А зря, — невозмутимо возразила Елена. — Это лучший рисунок, он великолепен.

Я не послушалась. Оставив рисунок дома, я в бешенстве убежала в школу, напоследок крикнув:

— Мне все равно, даже если он влепит мне двойку.

— Твоя мама сказала, что ты забыла свою домашнюю работу и просила передать тебе ее до урока, — сказала секретарша, войдя в класс сразу после звонка, одновременно с Виареджо. И положила мне на парту рисунок.

Подошел Виареджо. Взглянув лишь раз, он зажмурил глаза, взял меня за руку и склонился надо мной, словно пытаясь защитить. Я, ни жива ни мертва, уставилась в парту. Оценки Виареджо ставить не стал, просто перешел к другому ученику. За весь урок он ни разу не взглянул в мою сторону.

После звонка он подошел ко мне и очень вежливо попросил передать картину ему на хранение.

— Это более, чем прекрасно, — восторгался он, — Это вообще лучшее, что может быть, — и из его глаз хлынули слезы.

На вечеринке по случаю окончания восьмого класса он подошел ко мне и попросил, чтобы я потом зашла к нему.

— На небольшой разговор, — произнес он, погладив меня по голове. — Буду ждать тебя в учительской.

Страх, стыд, дикое смущение охватили меня, и я сбежала в самом начале вечера.

Впоследствии мне рассказывали, что он ждал в учительской до самого конца праздника, пока сторож не начал закрывать школу.

Виареджо я больше не видела, а Елена продолжала рисовать, правда, теперь только на висевших у нас картинах и иногда на альбомных фотографиях. В районе еще долго ходили слухи о гениальной художнице Элизабет и о том чудаке-учителе, что в нее влюбился.

Летним вечером в пляжном ресторане к моему столику подошел незнакомец. Он представился как Моти Вальдриц.

— Тебя зовут Элизабет, — сказал он и прежде, чем я успела что-то ответить, добавил: — Я — сын Ривки, мы с тобой жили в одном районе.

— А я — Авива, его жена, — представилась стоявшая рядом с Моти красавица и мило улыбнулась.

Моти сказал:

— Авива — художница. А кем стала ты? Ты всегда так замечательно рисовала. Еще рисуешь?

Жене он сказал, что я была «лучшей художницей района».

— Я знала вашего гениального преподавателя, Габриэло Виареджо, мир праху его, — с грустью произнесла Авива. — Несколько лет я училась у него живописи. Вы же совсем ничего не знали. — Она взглянула на нас с упреком. — Виареджо происходил из очень известной семьи итальянских художников и коллекционеров живописи, которые пали жертвами Катастрофы. Сам он в то время работал реставратором, и это спасло ему жизнь.

Авива рассказала, что во время войны он реставрировал иконы в христианских соборах и церквях, подновлял ангелам голубые глаза, подкрашивал румянец на щеках Девы Марии, заставлял сиять заново поблекшие нимбы святых. Никому и в голову не приходило, что этот художник может быть евреем.