О'Санчес - Я люблю время

– Ты ешь, здесь я, не задумывайся, кушай!

– Таня, который сейчас год?

– Это потом, потом, Коленька! Не волнуйся…

Ах, эти разговоры – в больнице ли, в узилище, при встрече и перед разлукой, разговоры скорбные, радостные и сумбурные… И ведь сердца навстречу рвутся, в попытке скорее-скорее расспросить, объяснить, пожалеть, отвлечь и порадовать – а слова непослушны, никчемны, в полном беспорядке вываливаются в пропахший больничными нечистотами воздух, как вещи из раззявленной сумочки. Междометий не много в нашем языке, но они так часты в обыденной беседе, что скуден становится разговор и вязок, вспоминать его дословно – только досадовать. Однако же люди пытаются понимать друг друга и понимают.

– Погоди. Я словно бы в клочьях тумана весь… был… а сейчас хочу знать. Умереть мне на этом месте, но – доверься, пойми, что мне сейчас только правда полезна: не мучай и скажи без предисловий – сколько я здесь?

– Ты здесь четвертый год.

– Что??? Прости… Значит, мне уже тридцать лет?

– Да, а мне двадцать восемь. Видишь, какая я уже старая?

– Ты не старая, ты просто устала. Слушай, Тата…

– Да, Коля? Сядь, сядь. Ты в порядке? Давай, я тебе еще…

– В порядке я, не надо, я сам. Слушай, Тата, я, похоже, выздоровел. Действительно. У меня ведь крыша съехала и очень серьезно, наверное, если я тут четыре года провел?

– Что на это скажешь? Да, было дело, серьезнее не бывает. Ты ведь и поджигать нас пытался, и вены резать… А что… А как теперь? Что ты сейчас чувствуешь?

– Если честно – то страх. Какой кошмар… Тата, можно, я буду есть и говорить – что-то пробило меня на хавчик, как после козырного косяка.

– О, Господи, только еще косяка ему не хватало! Боже мой…

– Не плачь, ну не плачь, это я фигню спорол! Ничего мне не надо, никакого косяка, только вырваться отсюда. Лапушка моя. Что за мужик с тобой?

– Это… Знакомый врач, я его привела.

Дверь раскрылась и закрылась бесшумно, а в палате уже Велимир, бодрый, с игривой улыбочкой на худощавом лице, глаза блестят, лысый лоб тоже.

– Ого, отменный аппетит у вас, Николай, приятно посмотреть! Ну-с, на поправку дело идет, явно, что на поправку! И коллеги мои того же мнения.

– Он… он… Я его давно таким не видела, много лет, он абсолютно нормален.

– Тихо, тихо, тихо, тихо, уважаемая Татьяна Владимировна, не спуг-ни-те, врач здесь не вы, хотя в ваших словах пожалуй что рождается натуральная подлинная правдивая истина. Николай!

– Да? Так я действительно здоров, так что ли?

– Почти. Вы поели, или еще будете?

– Нет! Да! Поел, все, я уже сыт. Спасибо.

– За обед вы вашей супруге спасибо скажите, не мне. Тогда, коль скоро вы насытились, пожалуйста, сядьте поудобнее и поспите. Да… Спите. Я разбужу, когда надо будет. Тата?

– Ты его гипнозом усыпил? Так вот сразу? Он ничего не слышит?

– Примерно. Тата, день и жизнь продолжаются, у нас есть толика времени, и мы должны ее использовать по максимуму. Готова? Поменьше рассуждений и почетче ответы, ладно?

– Да, я поняла. Готова. А где…

– Вносят изменения в больничные карты. Он вышел из своей болезни полностью, и только от него зависит – быть ему здоровым всегда, или на краткую побывку.

– Ты просто гений. Ведь я его действительно много лет таким не…

– Ты сказала мне, что он тебе бывший муж, а ведь вы не разведены.

– Ну какое это имеет значение? По сути-то отдельно жили… Живем. Так ему хоть какая-то защита, что у него семья и близкие…

– А родители?

– Отец, вроде бы жив, где-то во Владивостоке, но у него другая семья, и они друг с другом не знаются лет десять.

– Понятно. Других же родственников у него нет. То есть, в переводе на коммунально-бытовой язык, ты его берешь жить к себе, в однокомнатную квартиру.

– А что, есть варианты? Куда еще? Да, ко мне в «однюшку».

– А кто он по профессии?

– Никто. Закончил ВГИК, по курсу сценаристов, но писателей сейчас как собак нерезаных. Со сценариями у него не заладилось, он и в кинооператоры собирался, и в режиссеры.

– Тогда вопрос тебе: на фига?

– Что на фига?

– Человек с несмываемым пятном в анамнезе, без профессии, без стержня и корней, на хрена он тебе нужен?

– Как это? Ты о чем? Он же мне муж, и я его люблю.

– Я могу разбудить его прежним, как вчера и год назад. Местные врачи мне кое-чем обязаны, как выяснилось, и ждут только моего слова – без скрипа и звука вернут ему прежнее койко-место и соседей, что уже второй час маются за пределами родной палаты. На осколках прежней вашей жизни ты сумела построить новую, какую ни на есть – а свою, себе и ребенку. Теперь ведь она опять рухнет, а что впереди – тебе неведомо, и вам с ним уже не по двадцать лет. Куда он пойдет? К тебе? А дальше? Ничего не умеет и ничего не знает, голый, с подорванным здоровьем. Ведь ему одеться не во что, кроме как в эту пижаму и рубашки с трениками из секонд-хенда? Ты уверена, что всех троих прокормишь? По названию он мужик – а ведь будет дармоедом и долго им будет. Пасть жертвой чужого милосердия – что может быть горше? А?