Торгни Линдгрен - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

— Я не знал другого способа добиться порядка, кроме как помещать разные вещи под стекло в рамы. У меня никогда не было ни кассового аппарата, ни бухгалтерских книг, ни бухгалтера-консультанта, ни настоящего банковского счета. И конторы я никакой не имел, обходился двумя ящиками, куда как попало отправлял всякие бумажки. И в общественном, и в частном смысле я отличался расхлябанностью и беспечностью. Сам знать не знал, какие суммы утаил, теперь-то, слава Богу, все наконец выяснится. Может, не один я проштрафился, а изначально все наше семейство. Нет, угрызений совести я никогда не испытывал. Однако ж теперь чувствую облегчение и свободу. Я ведь полный профан, у меня даже не хватило ума заподозрить себя, так что самое время вывести меня на чистую воду.

Я был вполне доволен этими беседами. Они оказались короткими, нервничать не пришлось. И журналисты, похоже, остались довольны, а один из них сказал:

— Замечательно, детали большого значения не имеют, читателям требуется лишь общий обзор.

Во второй половине дня в последний раз шел снег. Я стоял у окна, смотрел на падающие хлопья и думал, что они выглядят точь-в-точь как на картинах за четыреста — шестьсот крон. Такой снег мог бы написать Стрём.

Пришли и последние клиенты. Правда, ни они, ни я не знали тогда, что после них ко мне больше никто не придет. Заказали они окантовать юбилей конфирмантов и портрет столетнего старика.

Вечером мы с Паулой обсуждали ее турне. Все лето она проведет в разъездах. Я сказал, что охотно поехал бы с ней, только вот за мастерской и магазином присмотреть некому. За всю жизнь я ни разу не бывал в отпуске. О «Мадонне» мы не сказали ни слова. Наутро пришла Паулина мамаша с газетами. Она прочла пресс-анонсы возле автобусной станции и заинтересовалась, о каком таком торговце картинами идет речь.

— Тебе-то что, — сказала она. — А вот нам, тем, кто тебя знает, такое и во сне не снилось. Оказывается, ты куда более крупная фигура, чем я думала.

— Какое там! Я всегда был ничтожеством.

— Нет, надо же! — воскликнула она. — Сколько лет жила по соседству с тобой и понятия ни о чем не имела. Уму непостижимо, как ты умудрялся быть таким скромным и деликатным.

— Зря я поставил «Мадонну» в витрине. И раму эту дурацкую вскрыл зря.

— Навеки не спрячешься, — сказала она. — Лопнешь в конце концов изнутри. Нужно показать всему миру, кто ты есть на самом деле.

— Я, что называется, двадцать два на двадцать семь. И никогда этого не скрывал. Пусть все видят.

Она уставилась на меня, широко раскрыв глаза, и на миг стала очень похожа на Паулу.

— Не поняла, — сказала она. — Опять загадками говоришь.

— Будь я картиной. Это минимальный стандартный формат. В сантиметрах.

— Здорово все ж таки, — сказала она. — Ты не хотел, чтобы мы, другие то есть, тебе завидовали. Восхищение и почести тебе не по нраву. Но на сей раз ты не отвертишься.

Когда она ушла, я немного полистал газеты. Она была права: на сей раз я не отвертелся. «Крупнейшая налоговая афера в губернии за несколько десятилетий. Торговец картинами: Я виновен». В трех газетах я выступил с чистосердечным признанием:

«Конечно, я обманщик, но без обмана не пробьешься и денег никогда не сколотишь».

Не припомню, чтобы я говорил такое.

«Голос у него ровный и спокойный, — писали газеты, — и говорит он без запинки, не подыскивая слова. Совершенно ясно: этот человек знает, чего хочет, ни противодействие, ни трудности его не остановят».

Даже одна из вечерних газет поместила заметку обо мне. Снова извлекли фотографии — мои и «Мадонны».

После обеда я допил водку, которая оставалась в доме. Ночью позвонила Паула, она тоже прочла вечернюю газету и хотела меня утешить.

— Меня так легко не сломишь, — сказал я. — Ничего, я справлюсь. В делах надо, черт возьми, привыкать к ударам.

Паула употребляла такие слова, как «трагедия», «жестокость» и «преодоление тягостных эмоций».

— Наоборот, я взбодрился, — возразил я. — Прямо-таки готов биться с целым миром.

Так оно и было.

Дядя Эрланд подарил ей попугая, австралийского, по кличке Кассандра, и Паула уже научила птицу двум своим песням. Голос у попугая был сиплый, басовитый и малость зловещий, Паула изобразила его по телефону. «I cry when you fumble around within me». Я единственный, кто слышал, как Паула поет попугайским голосом.

Пока сижу и записываю все это, я постоянно слышу вдали шум моря, а подняв глаза, вижу цветущую вишню. Окно окаймляет ее точно рама, и она похожа на картину Крутена, в которую вдохнули жизнь. В стакане возле моего локтя напиток под названием «Für immer selig», сиречь «Вечное блаженство». Я не могу не упомянуть об этом. Наверно, не терпится мне рассказать, как все кончилось. Точнее, кончилось пока что.