Герард Реве - Тихий друг

— Да, мне пора, — сказал Марсель, поднимаясь. — Ты любишь жареную рыбу?

Сперман ожидал какого угодно вопроса или замечания, кроме этого.

— О да. Жареная рыба — это восхитительно. Да-да, — ответил Сперман, стараясь звучать воодушевленно.

Но он действительно любил рыбу.

— Ну, посмотрим, — сказал Марсель, сделав шаг к двери.

— Ты еще не допил, — заметил Сперман.

Более идиотской фразы придумать невозможно, вдруг понял он. Оставалась минута, может быть, даже меньше, и почему бы не использовать это время для того, чтобы высказать то единственное? Пан или пропал: если он, Сперман, решится сказать «да» — недвусмысленное «да», — то ведь это и был тот первый и, скорее всего, последний шанс, что «Марсель» (даже, когда Сперман мысленно произнес это имя, у него перехватывало дыхание) тоже подумает над тем, чтобы ответить «да»?

Он подошел к мальчику:

— Слушай, ты ведь еще зайдешь? — сказал он как можно более беззаботно. — Если я дома, всегда буду рад тебя видеть.

Да, вот это и все, что он смог из себя выжать, трус и бздун…

А теперь — коснуться его на прощание… Сперман и хотел, и надеялся, что осмелится прижать мальчика к себе изо всех сил, покрыть его лицо поцелуями, растрепать ему волосы и застыть так на целую вечность… Но, во-первых, оставалось меньше минуты, а во вторых — чрезмерное проявление чувств отпугнет мальчика, потому что он такого не знал, не испытывал никогда…

— Будет здорово («прекрасно», хотел он сказать), если ты заглянешь ко мне поскорее, — голос Спермана утих к концу фразы.

И тут он обнял мальчика, взяв его за плечи, притянул к себе. Но когда дело дошло до поцелуев, он лишь коснулся щек и поцеловал в ключицу, но не в губы. Вот и все, Сперман даже не успел понять, как и почему все закончилось. Это из-за его трусости? Нет: не целуя мальчика в губы, он хотел показать, что его любовь чиста и лишена страсти и похоти. Да-да, рассказывай…

— Да, хорошо, — вежливо пробормотал Марсель с мягкой улыбкой.

Дальнейшее произошло быстро и словно в тумане: Сперман очнулся, только закрыв за мальчиком входную дверь.

Вот так он снова оказался один в своей пустой — до того пустой, что сердце щемило — комнате, где, в сущности, остались только две рюмки и бутылка женевера. Сперман хотел — может быть, в качестве последней попытки завязать контакт — допить почти полную рюмку Марселя, но даже не прикоснулся к ней. Вообще-то надо бы убрать ее, прикрыв салфеткой, до тех пор, пока он не вернется. «Пока не вернется», да-да.

Сперман не знал, как провести остаток дня. Он налил себе еще и осушил рюмку одним глотком.

Да, любовь — это не шутки. Вообще-то у Спермана всегда возникали проблемы с любовью. Она была для него чем-то необъятным, могучим. И он никогда не мог понять, что есть люди, которые в зависимости от сложившихся обстоятельств могли допустить в сердце любовь — или то, что они звали любовью — или отказаться, будто ее никогда и не было, если она начинала забирать больше, чем давать.

Сперман часто задумывался, не было ли в нем каких-то отклонений, потому что каждый раз, когда его сердце воспламенялось любовью к какому-нибудь мальчику, тут же возникало чувство ответственности и желание заботиться, и мысли о том, что пора купить приданое. Он нередко размышлял о том, какой инстинкт здесь срабатывал — мужской или женский. В общем-то, эта проблема была надуманной, потому что денег ни на приданое, ни на что другое у Спермана никогда не было. Боже мой, да что мог он предложить сказочному принцу Марселю, даже если хватит смелости попросить его руки? «И к тому же я раза в два его старше, — проговорил он про себя. — Вклад получится неравноценным — так это, кажется, называется?» Он сделал хороший глоток из вновь наполненной рюмки.

«И все же, — раздумывал Сперман в последней, безнадежной попытке подвести итог, — не так уж я стар. Я еще вполне презентабельный мужчина, выгляжу моложаво». Эти рассуждения подвели его к вовсе дерзким мыслям: чтобы содержать Марселя и покупать ему разные красивые вещички, он будет торговать собой в каких-нибудь не слишком освещенных местах, в порту или на вокзале, одетый в молодящую и, в основном, кожаную одежду. Все деньги, до последнего гроша, все, все они будут для Марселя, ради его счастья и удовольствия…

И если Марсель — из ревности или презрения — станет бить и унижать Спермана всякий раз, как тот отдаст свое тело за деньги какому-нибудь матросу или солдату, то пожалуйста, если только Марсель поймет, что все это было сделано для него и для него одного… «Преданность через измену, — растрогавшись, думал Сперман. — Есть на свете грехи, угодные Господу».