Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

Я сел, и она села, и сразу заговорила:

— Скажи-ка мне: что, много ещё осталось? День, два? Я не потому спрашиваю, что боюсь, а просто мне знать надо. Ты же понимаешь: лучше знать такие вещи. Так что выходит — два дня у меня есть?

— Какие там два дня, Шура… Александра… Петровна… Две недели или даже три. Ещё дней пять ничего не изменится, а потом…

— Та-ак, — протянула она грустно. — Многовато получается… Очень долго ждать. Очень долго. Что ж я делать-то буду целых две недели? Пора, Андрюшенька, домой возвращаться, забегалась я. Всё, знаешь ли, на пользу: если бы не ты, так бы и померла, жалеючи себя… «Ах, того у меня не было, ах, сего не было!..» Такая вся обездоленная… Лишенка вечная… Андрюшенька, — чего спросить-то хотела!.. А ты ведь меня не бросишь? Не бросишь, нет? Ты ведь теперь вправду мой сынок. Или внучок, — как сказать-то? Ты ведь мой теперь!..

— Твой, твой, — согласился я. — Куда ж я от тебя денусь? Не оставлю я тебя, не бойся.

Может быть, это и смешно выглядело со стороны: крутая деваха, синеволосая герла андеграундная сидит рядом с молодым парнем и чуть не плача просит его стать своим внучком. Наверное, это выглядело смешно, но мне было не до смеха. Чувствовал ли я себя виноватым перед ней? Нет, нисколько, нисколько… Кажется, я всё сделал правильно: по большому счёту правильно. Миллионы людей мечтают о том, чтобы молодость вернулась к ним, — и Петровна не исключение. Я стал рукой Божией, я исполнил эту мечту, — а это в любом случае хорошо; если я и не смог дать ей вечную молодость, то успокоил её душу.

Мы сидели рядышком на диване, мы о чём-то говорили, — мирно и любовно, мы вспоминали минувшие два месяца — без боли и сожаления, но я чувствовал, что палку перегибать нельзя: чуть нажмёшь, и лопнет выстраданная умиротворённость, в миг погаснет кроткая улыбка, и это милое девичье лицо взорвёт чёрный плач.

Две следующие недели мы часто ходили гулять по свирским окрестностям; она ничего не знала, она нигде не была, она всю жизнь провела за своим толстодощатым чёрным забором, и знала только дорогу на ферму и обратно. Я бродил с ней по недальним, редким, сразу за чертой города разбегающимся лесам, густо перерезанным частными огородами, я выводил её к лесным, обрывистым берегам Свири, и мы с утра до ночи сидели на этой высоте над текущей водой, ели чернику вёдрами, смотрели на облако розоватой пыли, низко висящее над далёкими городскими новостройками, мы купались в ледяной свирской воде, которая и холодом своим грела, прогревала до самого сердца; и Шурка за эту неделю научилась плавать, — во всяком случае, держаться на воде без посторонней помощи; она с лицом камикадзе, трагическим и героическим, прыгала с чёрного лобастого камня в прибрежный омут, чуть слышно охала от холода, и, закусив губу, по-собачьи выгребала на мелководье…

И мы бродили по городу, нарезали километры, выписывали круги, — от далёкого братского кладбища, от его гранитной площадки на вершине холма, увенчанной высоченной чёрной стелой, до последних дворов Берёзовки, — уже заброшенных, пустых, непроходимо заросших крапивой и репейником, по полям над Свирью, по полянам с одинокими, кривыми, жилистыми соснами, мы спускались на крошечный городской пляж, на стометровую полоску песчаного берега, где купались только обалдевшие от бесконечности каникул школьники, мы стояли на высоком, трясущимся от ветхости, железнодорожном мосту, с которого был виден старый Шуркин дом, мы таяли от жары на горячем асфальте открытых дворов в новостройках.

Мы даже целовались иногда, но всякий раз в горячем забвении долгих поцелуев нас одновременно пронзало одно и то же холодное, строгое чувство и мы отшатывались друг от друга, запыхавшиеся и пристыженные. Мы ходили, взявшись за руки, как дошкольники, мы почти не разговаривали, мы только смотрели на этот июль, на этот город, на эту реку, на это небо, на это солнце, мы плавали в пучине июля бездумно и свободно, как плотицы в неведомых свирских глубинах, а вскоре настал август и прогулки наши прекратились.

Именно утром первого августа Петровна встала с кровати и вдруг болезненно сморщилась:

— Уй… спина… ох! Как деревянная!

Поковыляла по комнате враскачку, постонала, потом, как будто оправилась, села завтракать, но не смогла съесть ни куска, — «душа не принимала»; посидела, сгорбясь, над тарелкой, начала жаловаться на головную боль, — и я отвёл её на диван. К полудню недомогание прошло, но идти на прогулку Петровна отказалась: хмуро сидела на диване и рассматривала ковёр. Я понял, в чём дело и от ужаса убежал из дому; обошёл все окрестные магазины, бестолково изучая ассортимент, пока, наконец, не догадался зайти в аптеку. Там я купил всё, что подсказала мне моя фантазия: таблетки от головы, от живота, от сердца, — всего, что только возможно, и всего побольше, и с огромным пакетом в руках побрёл домой.