Леонид Леонов - Пирамида. Т.1

— Нет, не пугайся, ничего страшного не произошло. Катюша к подружке побежала, дети тоже в порядке, но... там тебя старик какой-то дожидается, часа два назад приехал.

— Кто таков? — неверными губами спросил фининспектор.

В предвидении худшего он так и сел бы на что-нибудь, если бы нашлось на площадке.

— Назвался, будто твой дядя Филипп, но я не помню, чтобы ты поминал о нем хоть раз. И знаешь, я боюсь таких людей, как с ветра. Что-то мне не нравится в нем. Но у тебя зубы стучат, может быть, капли сердечные выпьешь?.. Я принесу.

— Ничего, пройдет, — отстраняя ее портфелем, чтоб войти, сказал Гаврилов. — Где он там?

— Но ради Бога, ради Бога... — словно догадавшись о чем-то, умоляющей скороговоркой лепетала жена, — ради Бога помни о детях, виду не показывай, что ты его испугался... И только не серди его ничем. Я уже намекнула ему вскользь, что на первомайские праздники, на все три дня, мы обычно вместе с ребятами уезжаем за город к моей родне. — И вдруг откуда-то чайная чашка с водой взялась в ее руке. — Выпей же, у тебя больное сердце, сделай хоть глоток!

— А он, он что ответил тебе на это?

Жена уныло качнула головой:

— Сказал, что с удовольствием покараулит нам квартиру. Хуже всего, что ведь он с багажом прикатил... Выпей же, наконец!

Появленье Гаврилова влекло за собой целую лавину тем более неотвратимых бедствий, что налицо имелся реальный повод. И все же трудно было допустить, что такая крупная добыча ускользнула от повсюду расставленных мелкоячеистых сетей.

— Пусти, — и в спешке, поскорей удостовериться, даже расплескал протянутое ему лекарство. — Покажи мне его сперва...

В дверной просвет, через плечо жены, видна была часть сравнительно просторной комнаты, постеленные к ночи кроватки детей, стол с ужином под бумажной салфеткой и, если чуть сбоку заглянуть, в низком под торшерной лампой, священном кресле, где после трудового дня, в халате и за газетой, глава семьи разряжал нервную систему на сон грядущий, сидел в профиль к племяннику он самый, разве только по лености властей не расстрелянный родственник. Водрузив на ногу пятилетнего гавриловского парнишку, он покачивал его вверх-вниз, в то время как его сестренка тоже с убитым видом дожидалась своей очереди, словно казни, вертикально держа в руке нераспечатанный, в бахромчатой обертке, длинный леденец, нестерпимо напоминавший горящую свечу; видать, шоколадка нынче стала дяде не по карману. Нет, то был не призрак... Чистенький, отовсюду подштопанный, он хоть и полинял и обветшал, поопустился, однако не слишком для чрезмерных надежд на скорую кончину. Напротив, проседь в отпущенной бороде и по-прежнему черной гриве вместе с толстовской блузой до колен придавали ему патриархальную декоративность заблудившегося в эпохах народовольца, а такие и по выходе на волю из самого подземного каземата все живут и живут к изумлению хилых потомков. Только и выдавал дядино призванье хоть и прикрытый усами, не по возрасту красный рот.

Несколько мгновений фининспектор боролся с позывом ворваться и, выхватив ребенка, тут же и чем попало совершить над старцем запоздалый суд Божий, — даже веки приспустил, чтобы лучше представить ряд последующих, под ногами у себя дядиных превращений. И значит, так сильно было охватившее его волнение расправы, что тот, не оборачиваясь, распознал племянника за порогом.

— Наконец-то, вот и сам он, будущий финансовый министр... — возгласил он, сталкивая младенца на пол и довольно бодро подымаясь из кресла. — Ну, где ты там?.. иди скорей, обними своего престарелого дядьку!

Не поднимая глаз на гостя, будто расстроен чем-то, фининспектор раздевался в темноте за одежным шкафом и панически пытался сообразить тактику поведенья, но прежде всего — смягчит ли войлочная прокладка бороды неминуемую мерзость лобзанья, уместно ли отбиться под предлогом насморка и лихорадки? И чувствовал спиной, что и воскресший дядя не устает простирать к нему руки, пустые на сей раз, хотя и не было уверенности, что в крайний момент не извлечет из рукава подношение в цене коробка спичек, по достатку. Оскорбительней всего, что, и выйдя в тираж, не утратил власти над взрослым, многосемейным чиновником, скрюченным пальцем подманивал его в родственные объятья, а тот упирался изо всех сил, и вот уже затяжка приобрела спортивный интерес, кто из двоих окажется сверху в конце поединка... Когда после основательной прочистки носа и прокашливанья фининспектор взглянул на дядю украдкой поверх платка, тот стоял в позе выжидательного раздумья — с одной особенностью в лице, заставившей его тоскливо содрогнуться. Странность заключалась в непроизвольном, время от времени, разбеганье глаз... Нет, не просто типовая раскосость или природное косоглазие, а нечто совсем другое, наводящее на догадки и, видимо, благоприобретаемое при известных занятиях, как свинцовая бледность типографщика или красноватые, с шелушеньем от воды, руки хирурга. Помянутая черта, присущая некоторым не гласным профессиям и связанная с постоянным риском, замечалась у Гавриилова и раньше, но к старости роковым образом усилилась вследствие круглосуточной необходимости прислушиваться к возможной погоне, двоить внимание, оглядывать предмет со всех сторон, каждым глазом в отдельности и с выходом из горизонтали. Словом, перед фининспектором находился матерый, с большим стажем предательства, ко всему изготовленный негодяй, с которым хоть и следовало выдерживать характер, но и шальным движением не доводить до рокового броска.