Леонид Леонов - Пирамида. Т.2

Пока виновник его переодевался в Дуниной светелке из казенного в домашнее — теплое, чистое и сухое, родня его, суетясь и мешая друг дружке, готовила ужин внизу. Всего лишь вторично за много лет, после пиршества по случаю замирения с фининспектором Гавриловым, вновь стелили парадную скатерть из сундука, а на кухне с риском повредить в таком переполохе ставили заветный самовар, потому что другого такого повода уже не могло представиться до конца лоскутовских дней, — совершали также уйму иных бесполезных поступков, выражавших не одно праздничное смятенье, а подспудное желанье отбиться от окаянных мыслей: еще не случалось, чтобы из тех запредельных краев отпускали домой на побывку. Недавняя радость по поводу исполнения желаний сменялась далеко не шуточными тревогами. Вдобавок уже четверть часа без малого смущенные хозяева дожидались дорогого гостя у накрытого стола — все, кроме Егора, который в ту пору понес за дверь повесить куда-нибудь набухшую влагой Вадимову одежду. Но лишь после повторного напоминательного оклика Прасковьи Андреевны некоторое оживленье наверху, скрип половиц как от подвижки мебели порассеяло вовсе нежелательные подозренья.

— Все в сборе, Вадимушка... не побрезгуй с нами чем Бог послал! — с протянутыми навстречу руками позвала она да так и замерла на скорбном полувздохе.

Рукою неуверенно скользя по перильцам, беспоясый и в ветхой отцовской рубахе наизнанку возлюбленный первенец спускался к ним по лестнице с безучастной застылой улыбкой, будто ему нипочем скандальное возвращение в лоно семьи, на деле же — не потому, что стыдился своего горького отступничества или старался смягчить свою каторжную неприглядность, а оттого, что вовсе ничего не замечал вокруг себя, устремленный к таинственным происходящим внутри него переменам. Сидевшей с опущенными глазами огорченной родне оставалось лишь изображать оживление и радость, словно не догадываются о его душевном смятении.

А между тем плакать хотелось старикам при виде покаянной неуверенности, с какой Вадим занимал прежнее, всегда ему принадлежавшее место за столом. И еще не успели сесть, когда подоспевший из смежной комнаты Егор значительно кашлянул, взглянув на родителей особо пристальным взором с намеком на только что сделанное открытие, чем сразу же подсушил совсем было готовые пролиться слезы стариковского умиленья. В свою очередь и у Дунюшки, подметившей их переглядку, поубавилось стремленья разреветься на братней груди.

Из-за позднего часа все же пора было к ужину приступать.

— Вот и снова сподобил нас Господь посидеть рядком, помолчать в единении перед отходом на сон грядущий... — приступил было о.Матвей, осеняющим жестом приглашая к трапезе, и тотчас померкнул весь при мысли, кому, собственно, надлежало бы воздавать благодарение за неоплатную радость свиданья.

И правда, беседа с возлюбленным пришельцем так и не наладилась в ту ночь, как не состоялась и за остальное время пребыванья его в Старо-Федосееве... кроме нескольких, пожалуй, вскользь кинутых, толком не разобранных слов, да и те — если только не послышались. С одной стороны, домашние воздерживались от расспросов, чтобы преступным любознайством к запредельно-подвальным секретцам не навлечь на него добавочных бед. Да он и сам, с другой-то, стремился почаще отдыхать от тяжких воспоминаний, для чего, периодически выключаясь из бытия, как бы дремал с открытыми глазами. Подумалось даже, что прибывшие вместе лагерные конвоиры стерегут и здесь государственного преступника, хотя бы и выпущенного на отгул по чьему-то милосердному ходатайству.

Кстати, то ли сосредоточась на горестях своих, то ли попривыкнув там к умеренному питанию, Вадим пальцем не коснулся соблазнительной перед ним постной снеди, словно не замечал ее. Да и позже никто не заставал его за едой: очевидно, стыдясь отвергнутого им однажды бесчестного поповского хлеба, он по необходимости ел его здесь воровски, от всех украдкой.

Напрасно хлопотала сбоку Прасковья Андреевна, словить пыталась его все еще окоченелые, ускользающие пальцы, согреть их материнским теплом.

— Хлебни хоть чайку-то глоточка два, солнышко наше, я туда вареньица малинового намешала. Ты, бывало, и ангинкой-то любил болеть, благо я тебе сухой малинки погуще заваривала для смягчения горла... — И хотя после аблаевского крушения курево в домике со ставнями разрешалось единственно Финогеичу, да и то на свежем воздухе, сама подсовывала любимцу тощие, с высыпавшимся табаком папироски, ибо по описаниям узнику подымить сущая отрада, слаще водицы иной раз.