Леонид Леонов - Пирамида. Т.2

Припав друг к дружке, они молча постояли немножко, пока не дошло до старика, что гость насквозь мокрый с дороги, потому что трамваев уже не было, меж тем как полгорода отдаляло вокзал от старо-федосеевского погоста и холодная дождливая осень внахлест бушевала на дворе. Ряд убедительнейших подробностей, вроде угадываемой сквозь одежду дрожи в плече или натекшей лужицы на полу, возместили о.Матвею отсутствие других, недостающих для полноты впечатления. Стало очевидно, коли сразу горячим чайком не отпоить, в сухое не переодеться, то меньше чем на месяц свалится в простуде, а просрочка с возвращением назад еще более может ухудшить судьбу узника, обманувшего доверие начальства.

— Что же ты, сынок, ровно чурка стоишь в углу, не сказываешься... ай закоченел? Пойдем к ней, пойдем скорее... заждалась тебя мать! — ободрительно бормотал о.Матвей и уже за рукав потянул было из сеней в домовитое ночное тепло, но остерегся умертвить ее внезапной радостью.

— А лучше погоди, постой тут... упрежу, не случилось бы чего!

Мать еще не ложилась, кончала срочный заказ большой московской барыни, когда к ней в спальню заглянул о.Матвей. Ничего не было сказано меж ними, только одна осведомилась единственно поворотом головы — «с кем ты там на ночь глядя», а другой ответил взглядом же — «посмотри — кто пришел-то к нам... беги, принимай свое чадо!» И тотчас, скинув с колен свое вязанье заодно с покатившимся клубком, Прасковья Андреевна, уже прибранная к ночи, двинулась в прихожую, расставленными руками ошаривая воздух — в опасении мимо пропустить. На пороге муж успел накинуть ей на плечи что-то. С глухим библейским стоном упала она на грудь первенца, стоявшего за порогом с головой набочок, будто усмотрел там нечто еще важнее. Нет, аналогия с блудным сыном не годилась сюда никак! Правда, дети в неблагополучных семьях, сыновья в особенности, зачастую тяготятся проявленьем родственных нежностей, все же в данном случае защитный холодок безразличья к убийственным впечатленьям бытия должен был податься, уступить жаркой материнской ласке. И верно, в решающее мгновенье при неподвижном лице прозрачное и странной желтоватой окраски что то скатилось у Вадима по щеке, а слезой промытые глаза, как известно, лучше прозревают истину, однако спасительная каторжная бесчувственность пересилила вновь. Нет, лучше было оставить Вадима в покое до поры, пока сама собой не растает в нем непонятная черная ледышка.

И следовательно, самый воздух здешний успел пропитаться тревогой, потому что младшие Лоскутовы, проснувшиеся и одетые, уже знали все и не без испуга жались к стенке в столовой в ожидании отступника, когда, смеясь сквозь слезы, Прасковья Андреевна под локоток вводила его в такой опустелый и сиротский без него домик со ставнями.

— Вот мы и дома, Вадимушка... Богу слава, что дома мы! Гляди-ка, братик с сестрицей навстречу тебе торопятся... — пятясь спиною, хлопотал и суетился о.Матвей, убирая лишнее с пути, чтоб не разбилось в суматохе. — Вот и на горемычную долю нашу послал радости Господь... — и опять, поперхнувшись на слове, потемнел и замолк надолго, словно вывихнулось что-то в душе.

Кроме близких никто и не признал бы, пожалуй, прежнего, восходящего трибуна в том виноватом призраке из небытия, с обвислыми руками стоявшем близ порога. Иначе как глубокой ночью ему и ста шагов не дали бы пройти в нынешнем его виде по столичным улицам, где поминутно снуют посольские машины, гуляют братские делегации, и великий вождь проездом на дачу мог омрачиться зрелищем личности на пределе человеческого паденья.

Пришелец с теневой изнанки бытия скорее от стыда за свое ничтожество, чем от холода, кутался в свой гадкий, на тесемочных завязках, влагой набухший ватник и почему-то плотнее затягивал на шее туго намотанный шарф. Крайнее утомление сквозило в неточных движеньях и на всем облике его от сбившихся волос и неправдоподобно темных рук до мертвенно-воскового блеска на скулах — вряд ли только от долгого неумывания из-за суровости тамошнего, откуда прибыл, уклада. Страдальческая, под Христа, бородка усиливала впечатление обреченности. Валяясь на полу арестантской теплушки, немудрено было малость поизбиться в условиях долгого этапного перегона. Но загоравшийся порою из-под постоянно приспущенных век, злой, нелюдской какой-то огонек во взгляде обжигал на расстоянье. И надо считать Дуниным подвигом, что, наткнувшись на него, не убежала, не разревелась, а нашла силы приветливо улыбнуться брату. Загадочная иногда, чуть высокомерная усмешка змеилась у Вадима в правом углу рта, отчего создавалось впечатление, что ему даже хорошо так. Видимо, прочно усвоенный кодекс лагерного поведенья — «ничего не проси, не надейся, не желай, не жалуйся, не жди»... навечно отучил его от былых, даже в скромных старо-федосеевских размерах, житейских излишеств. Многое другое также указывало, что первенец лоскутовский воротился домой в расстроенном здоровье. Так, настойчивое предложение согреть воды, чтобы сполоснуться с дороги, встречено было категорическим отказом Вадима, причем странные подергиванья в лице сопровождались приступом такой безудержной икоты, что старики испугались и отступили. Лишь после минутной неловкой заминки началась чрезвычайная хозяйственная беготня, настолько безмолвная, что ближайшие соседи Шамины проведали о событии только сутки спустя.