Кэрол Берч - Зверинец Джемрака

Так я и сделал. Я был пьян — напился еще до того, как сошел с корабля. Все казалось размытым, словно смотришь сквозь пелену. Я заплатил ей за полчаса, в кармане оставалось еще немного денег, и я знал, что она может попытаться их стащить, но в голове у меня клубился вихрь, и перестать плакать было для меня в тот момент все равно что для дождя прекратиться раньше предназначенного природой времени. Я вслушивался в спокойную музыку сверкающих дождевых капель, стучавших в оконное стекло, в их нежную колыбельную. Я преклонил голову на подушку — жесткую, потрепанную соломенную подушку, — и она показалась мне мягче розовых лепестков и гусиного пуха. Как уберечь деньги, если таешь, словно свеча?

— Ляг со мной, я же тебе заплатил, — велел я девушке.

Она прилегла рядом, и я обнял ее.

— Ограбишь — убью, — пообещал я ей.

— Не убьешь, — снисходительно возразила она, — зачем тебе?

Слезы было не остановить. Она вытерла мне нос маленьким платочком, надушенным лавандой. От этого я еще больше заплакал.

— Что это? — спросила девушка.

Синяки на правом предплечье. Так и остались.

— Ничего.

— Хватит. Пора успокоиться. Давай договоримся: ты мне дашь еще одну гинею сверху, а я обещаю ничего не красть.

— Идет, — ответил я.

На этом разговоры закончились. Когда мое время истекло, она выставила меня за дверь, и я побрел к мосту вдоль реки в легком облаке моросящего серебристого дождя, мимо того места в Бермондси, где мы когда-то жили. Лучше там не стало. По-прежнему воняло до невозможности. Пляж у моста был все таким же грязным. Я присел на ступени и бесконечно долго смотрел на противоположный берег. На Рэтклифф-хайвей. Подумалось: та женщина, она ведь пощадила меня. Наверное, признала за местного.

Я оттягивал возвращение домой, бродил без цели. В конце концов пересек реку — днем, ближе к полудню — и с полчаса постоял, наблюдая, как разгружают сахар. До сих пор мне не встретился ни один знакомый, и это меня устраивало. Новости разошлись еще до нашего возвращения. Задолго до того, как мы зашли в док, наша история была уже всем известна. Когда люди будут смотреть на меня, знание о том, что произошло с нами, будет светиться в их взглядах. Может, надо было нам с Дэном солгать, но мы не стали этого делать. Как я буду смотреть в глаза Ишбель и ее матери? Невыносимо. Какая-то часть меня считала, что вообще не надо было возвращаться, надо было похоронить себя в каком-нибудь затерянном, забытом уголке мира, но это было бы несправедливо по отношению к матушке. И вот я тянул время, слонялся без дела и дошел до матушкиного дома только к двум часам пополудни. Она ждала меня еще с вечера предыдущего дня и стояла на углу, вглядываясь в лица прохожих. Все та же матушка, только постарела чуть-чуть да волосы немного поседели. Я увидел ее прежде, чем она заметила меня. Выражение ее лица могло показаться сердитым, но я знал: просто она беспокоится. Увидев меня, она облегченно вздохнула, губы ее сложились в подобие мрачноватой улыбки. Матушка подошла ближе, крепко обняла меня и тут же отпустила.

— Все хорошо? — спросила она.

Я поцеловал ее в щеку:

— Надеюсь, ты не стояла тут целый день?

— Конечно нет, глупый, выбегала время от времени, а потом — обратно.

Мы оба отступили на шаг. Я довольно глупо оскалился. В ее глазах отразилось страдание.

— У тебя все хорошо? — спросила матушка еще раз, пристально вглядываясь в мое лицо.

— Бывало хуже.

— Я уж думала, никогда больше тебя не увижу.

— А вот и не угадала. — Я почему-то усмехнулся.

— Идем.

Матушка взяла меня под руку и завела во двор с вымощенным плитками стоком посередине и кузницей в дальнем углу. Звук ударов молота по металлу отскакивал от карнизов. У ворот была привязана высокая вороная лошадь, на морде — торба с овсом. Жилые помещения располагались слева: приоткрытая створка двери, ведро с мыльной водой, широкий подоконник с выложенными на нем ракушками — одной большой из-под гребешка и парой тропических, с завитушками, их еще называют «шотландскими шапочками». Здесь было просторнее и чище, чем в предыдущей квартире, и пахло чистым бельем, рыбой и матушкиным бульоном — тем самым, о котором я так мечтал в шлюпке. Чарли Грант стоял, расставив ноги, спиной к ярко пылающему очагу, над которым тихо подрагивал и гудел чайник, подвешенный на крюке. Лицо у Чарли было розовое, точно кусок ветчины. Со дня нашей последней встречи он изрядно растолстел.

— Джаф, — произнес он, выступив вперед и неловко, но дружелюбно схватив меня за плечо, — я рад, что ты снова дома.