Катрин Кюссе - Исповедь скряги

Много лет я мечтала о стейке с картошкой фри в придорожном ресторане, мне это казалось верхом роскоши. Двадцать лет спустя я не в состоянии этого сделать: дорого и невкусно. Приготовленный дома перед отъездом сэндвич куда вкуснее.

Но есть и такая область, в которой мама позволяет себе расточительство: шмотки. Она обновляет свой гардероб каждый сезон, покупая только фирменные вещи из лучших тканей. Больше половины ее зарплаты уходит на одежду. Ее шкафы забиты вещами. Чтобы расчистить немного места и успокоить свою совесть, время от времени мама раздает излишки: нам с сестрой, менее богатым друзьям, домработнице.

Ради этого мама и работает — чтобы иметь право сорить деньгами, покупая шмотки. Это ее страсть, ее радость. И попробуй скажи ей что-нибудь против: узнаешь, почем фунт лиха!

Это мама попрыгунья-стрекоза, несмотря на все ее приступы жмотства. На те деньги, которые она тратит на одежду, можно было бы приобрести замок, и не один. Но маму замки не интересуют. Она никогда не хотела владеть никакой собственностью. В ней нет духа собственника.

А вот у папы есть, в принципе, склонность к воскресным вылазкам за круассанами, и этой его слабостью можно было бы легко воспользоваться. Но он настоящий муравей. Все подсчитывает. Он думает о будущем. Он вкладывает деньги. Он покупает квартиры. Он хранит старые обрывки веревок, так, на всякий случай.

Если у папы попросить пятьдесят франков, в отличие от мамы, он никогда не ответит, что у него нет ни гроша. Он вытащит из кармана целую пачку денег, скрепленную специальным серебряным зажимом. «Спасибо, папа». — «Это в долг». — «Ну конечно, не волнуйся».

Мы навещаем папу в больнице после операции. Первое, что он спрашивает, когда мы входим к нему в палату: «И где же мои пятьдесят франков?»

Эта мелочность у папы в крови. Я знаю о ней не понаслышке, поскольку я и сама такая. Он совершенно не в состоянии быть щедрым до конца. К примеру, он искренне хочет совершить благое дело, поскольку не может пройти мимо чужого горя или нищеты. Но при этом у него обязательно вырвется ненароком какое-нибудь словцо, которое с потрохами выдаст всю его неискоренимую, примитивную подозрительность, и весь эффект от его щедрости пропадает, а порывы благодарности умирают.

Мы с папой всегда проверяем счет в ресторане. Считаем все в уме. Совершенно не выносим надувательства. Мама же верит сумме, которую ей называют. Если она обнаруживает, что ее обманули, то винит себя в собственной глупости и утешается мыслью о том, что та сумма, на которую ее облапошили, несомненно, достанется кому-то, кто нуждается в этих деньгах больше, чем она сама.

Бодлер сказал, что страх быть обманутым — отличительная черта француза.

Француз расчетлив и скуп. Где-нибудь на базаре за границей француза всегда легко узнать по тому, как он торгуется и недовольно брюзжит, чтобы снизить цену. Когда я хотела поторговаться, то всегда говорила, что я француженка. Но иметь рядом мужа-американца оказывалось в этом случае сущим наказанием.

Быть скрягой означает не только, что тебе трудно раскошелиться.

Важнее другое — то, как это отражается на твоем поведении: подозрительность, прижимистость, расчетливость и паранойя, которые не отпускают тебя ни на минуту.

Я это осуждаю и с этим борюсь. Мне кажется, скупость унижает человеческое достоинство. Но в то же время она является основным инстинктом. Это из-за нее я себя ненавижу. Я ненавижу себя за косой взгляд, брошенный на мужа, и слова, с которыми я на него нападаю: «Ты проверил счет? Сколько? Что?! Этого не может быть! Тебя начисто облапошили! Да когда же ты наконец перестанешь быть таким наивным?! Будь повнимательней!»

Когда я вижу попрошаек, моя первая реакция — сказать «нет». Их так много, как можно выбрать? Но я слышу голос совести. Случалось, я даже возвращалась, если обнаруживала у себя мелочь. Я предпочитаю давать тем, кто ничего не просит. Иногда я покупаю уличную газету [1] Уличная газета продается ассоциациями безработных в транспорте, на почте или в магазинах. . Не очень часто. Но это успокаивает мою совесть. В метро какой-то тип причитает, что у него СПИД, нет крыши над головой, надо кормить ребенка и т. д., и т. п. Когда он проходит мимо меня, я опускаю глаза. Сидящая рядом со мной дама, в норке, платке Hermes и с сумочкой Vuitton, толкает меня в бок, ища поддержки: «В конце концов, откуда нам знать? Поди его проверь! Любой может рассказать то же самое!»

Я не улыбаюсь и не отвечаю, ужаснувшись тому, что, отказавшись подать милостыню, оказалась заодно с ней, с ее подозрительностью, с ее чудовищным слепым эгоизмом.