Татьяна Соломатина - Роддом. Сериал. Кадры 1–13

— Дело в том, Вадик, что у Татьяны Георгиевны совершенно дьявольское чутьё на диагностику.

— Может, божественное, Аркаша? И вообще, мы не об этом. Мы вспоминаем свои первые смерти. Совсем первая моя-моя смерть была много позже. И ты её помнишь. Это было кровотечение в последовом периоде. Мы удалили матку, перелили пятнадцать литров всего, чего только можно, но женщина всё равно умерла. И эта смерть была тоже не совсем моя. Потому что и в родзале, и в операционной были и начмед, и ты, мой дорогой Аркадий Петрович. И, насколько я помню, никаких философий мы не разводили. Мы сперва трое суток не вылезали из родильного дома, затем были разборки, летальные комиссии, с нас с тобой сдёрнули по категории, а потом, уже потом, мы с тобой тупо нажрались водки. Для меня это было всего лишь ремесло. Я не задумывалась… И я очень благодарна тебе, что ты вышел в приёмное сказать мужу, что его жена умерла. Я научилась говорить о смерти новорождённых. Но я не могу себе представить, как я говорю любящему мужчине, что его любимая женщина умерла. И дай бог мне никогда этому не научиться. Тьфу-тьфу-тьфу!

— А у меня, — отмерла вечно смотрящая куда-то мимо всех жена заведующего урологией, — первая смерть была, когда я ещё на «Скорой» работала. Мы приехали, а старушка уже умерла. И мы всей бригадой не могли отлепить от неё старичка-мужа. Он просто лёг рядом с ней на диван, обнял и… Дверь была открыта, в квартире никого, кроме них, он лежит, обнимая свою старушку, и молчит. Ни на кого не смотрит. Хорошо фельдшер грамотный, хотя не Демьяновна какая, а молодой парень. Разыскал у деда телефонную книжку и сына вызвонил. Тот срочно приехал, мы ему справку о смерти выписали и уехали. Такая у меня неинтересная первая смерть. От старости. Ну, то есть от сердечной недостаточности.

— И у меня первой своей собственной смерти, как и у Таньки, не было. Светилу урологическому нашему ассистировал. А светило наше нижнюю полую вену перевязало. Кинулись на релапаротомию, как у пациентки всё ниже пояса мраморным стало, да поздно. Светило, что правда, тогда из оперативной урологии само ушло. Я тоже, как и Танька, ремесло помню. Суету, летальные. Категории с меня не сдёргивали, светило прикрыло. Да и хирургическая смерть — не материнская. Ну и нажрался потом, это было. Потому что… — он помахал рукой куда-то в пространство. — Вот жил человек, почки у него болели, камень всего лишь… Планировал что-то, может, даже с мужем развестись и за любовника замуж выйти. И какая-то малость, вроде аномального расположения нижней полой вены… И привет! И всё равно, как будто ты виноват. Это как… Это как… Это как первый раз с тарзанки прыгнуть. Или вдруг увидеть и услышать, как стреляют. Только не в кино, а на улице, у тебя на глазах. И в тебя могут попасть даже… Чёрт, не знаю, я не оратор. Оратор у нас Фирсов. И Аркаша у нас оратор…

— Да! Мы ораторы с Аркашей! — вскинулся Фирсов. — И про смерь мы больше вас, тупых ремесленников, знаем. Потому что мы кто? Мы — анестезиологи! И даже реаниматологи! Мы должны снять со стола. Мы должны оживить! Мы боги, во! — Он значительно поднял вверх указательный палец. — И мы вам, простым смертным докторишкам, наказываем пить за любовь! Потому что сегодня что? Сегодня день какого-то дурацкого святого Валентина, и давайте уже любить, если не друг друга, что неприлично, то хотя бы кого-нибудь. Давайте кого-нибудь любить так, чтобы не было мучительно больно оглядываться на прожитые годы! Ну хоть кого-нибудь! Кого-нибудь живого! Потому что смерть от смерти не отличается. Когда она уже смерть. Сколько ещё констатировано смертей белковых тел, пока мы тут с вами в избу-воспоминальню играем? То-то и оно! В смерть играют живые. Люди вообще эгоисты на самом-то деле. Все без исключения. В том числе Вадик с его рефлексиями и даже беззаветно любящий труп своей старушки старичок. Может, он в грехах каких каялся?! Может, он ей при её жизни так в борщ насрал, что она уже и кушать не могла?! В общем, давайте за жизнь, простые смертные докторишки! А мы с Аркашей по домам. Жёнам своим, падлам, цветы покупать, пока они живы! Хватай, Аркадий Петрович, «USSR», не дадим твоей бабе сюда явиться, первым домой придёшь! И я приду сегодня домой! Любовью, так сказать, любовь поправ! Да и я своей гадюке задолжал по самое ой! Счастливо оставаться, молодёжь и прочие подростки! Бежим, Аркашка, пока я больше своей нормы не принял! — провопил последнее чуть не скороговоркой Фирсов, хлопнул рюмку и, схватив ничуть не упирающегося дружка своего Святогорского под руку, потащил вон из «ресторации».