Михаил Мамаев - Месть негодяя

Слушаю Володю и смотрю на Яну. Наши взгляды встречаются. Она шепчет мне одними губами:

— Что? Ну, что?

В ответ пожимаю плечами:

— Ничего.

Глазков заказывает сигару…

Прощаюсь. Чтобы не обидеть друзей, шутливо сообщаю, что иду поискать кого-нибудь на одну ночь. Стараюсь не смотреть на Яну — по моим глазам она, конечно, поймет, что я вру и может попроситься в компанию. Не хочу сейчас компании. Хочется пройтись одному.

«Возможно, утрачиваешь способность любить, когда узнаешь о любви все, — рассуждаю через пять минут, медленно бредя по пустынному проспекту. — Это, как с Библией или Кораном — вначале читаешь страстно, с красным карандашом, перечитываешь, заучиваешь цитаты, возишь с собой, впитываешь каждую букву. Но в один прекрасный или ужасный день это становится ни к чему. Иногда возьмешь с полки, перечитаешь несколько страниц, открыв наугад, но, так, чтобы опять запоем, ночи напролет, не в силах оторваться — такого уже нет. Хотя, кто знает, может еще будет?»

Просыпаюсь в шесть. До будильника два часа. Лицо горит.

Я здесь почему-то часто вспоминаю написанные тысячу лет назад и давно забытые стихи. Писать стихи легко. Все вокруг поэзия. Но она существует не в чистом виде, а в комбинации с другими молекулами. Чтобы ее добыть из руды, нужно уметь пропускать мир через себя, что-то в нем неожиданно меняя. Неожиданно в том числе и для себя. Нельзя добиться этого волшебного эффекта, если одновременно и сам не меняешься. А это почти всегда боль. Поэтому писать хорошие стихи трудно и поэты долго не живут. Мера поэзии — всего пара строк. Пара строк крест-накрест…

Захожу в интернет, читаю биографии. Гоген, Ван Гог, Моцарт, Бетховен, Рембо, Шукшин… Они болели, мучились, сходили с ума. Каждый по-своему. Когда у тебя все время болит сердце, в мозгу тоже что-то ломается. Адекватен ли я? И что такое адекватность? Где критерий? Окружающие? Но мой круг общения узок. И все эти люди имеют прямое отношение к моей работе. А мою работу никак не назовешь нормальной, значит, не факт, что и они нормальные.

Еще я думаю — как важно, чтобы тот, о ком читаешь, за чьим творчеством следишь, нравился. Чтобы было приятно наблюдать за ним, чтобы хотелось поговорить, посоветоваться, представить, как бы этот человек на твоем месте повел себя в той или иной ситуации. Если он тебе созвучен, то уже не так важно, болен он или здоров, молод или стар, ездит на Ламборджини или в метро. Важно не просто, чтобы мне, актеру, на экране верили , но чтобы хотели верить. А это уже не профессия — это то, что я, человек, пытаюсь сделать со своей жизнью. Все отражается на лице…

Съемочный день начался с пробегов по гостиничным лестницам и коридорам. С жаром бегать трудно. Слово «коридор» на глазах превращается в слово «коррида». Гул невидимой толпы кровожадных зрителей. Из стен торчат смертоносные рога быков. Пот течет ручьями. Перед глазами красные круги…

Через полтора часа съемок катастрофически темнеет в глазах, оседаю на ступеньки у входа в фойе, мир плывет…

Вызывают Скорую.

— Что же вы себя не бережете! — сакраментально констатирует врач. — Когда температура, надо лежать. У вас нехороший насморк.

«Можно подумать, насморк бывает хорошим!» — думаю. Так меня всегда удивляло выражение «доброкачественная опухоль»…

— У нас здесь, как на войне — температура не повод отлеживаться, — пытаюсь шутить. — Только тяжелые ранения оправдывают выход из боя…

Забирают в больницу на анализы. Долго трясемся через весь город в раздолбанном микрике с матовыми окнами и красными крестами на стекле. Не думал, что город такой огромный. Сижу на жесткой банкетке. Шумно, как в танке, и задиристо пахнет бензином. Представляю, сколько до меня через эту банкетку протряслось больных. Интересно, кто-нибудь из них умер в пути? Хорошо бы когда-нибудь умереть в пути. Но только не на этой банкетке, не в этом запахе и не раньше, чем через сто лет!

В больнице по-летнему пустынно. По коридорам бродят скучающие уборщицы, хищно стерегут больных без бахил, лениво ищут, что бы еще убрать. В тесной процедурной у меня берут из вены кровь. В рентген-кабинете втыкают лбом в холодную металлическую плиту, заряженную готовыми к ускорению электронами. Через четверть часа ставят диагноз — гайморит горизонтальной полости. Эта информация мгновенно загорается розовыми неоновыми буковками у меня в мозгу. Сразу куча дурацких вопросов. Почему горизонтальной, а не вертикальной? Что лучше? Зачем нужны эти полости? Не стоит ли раз и навсегда заполнить их каким-нибудь специальным герметиком, чтобы больше не было гайморита? Почему, если сопли практически уже в извилинах, я все понимаю и могу говорить?