Михаил Мамаев - Босфор

Это было новостью. Ламья не рассказывала мне про стриптиз в Гамбурге.

Ламья набрала девушек. Целый месяц репетировали по утрам, с восьми до десяти, когда в баре никого не было.

Премьеру назначили на 1-е апреля — Праздник весны. Ближе к назначенному дню Омер-бей разослал приглашения.

В день премьеры улицу перед входом запрудили машины. Образовалась глухая пробка. Пришлось вызвать дорожную полицию.

У дверей столпились цветочники. Аромат весенних цветов был так силен, что казалось — бар Мимоза переделали в цветочный магазин.

Мы перемыли стаканы, надраили стойку, нарезали горы морковных палочек, надавили такое количество лимонного сока, как если бы собирались растворить в нем пол Стамбула.

Загремела музыка.

Лучи прожекторов заметались по залу.

Подошел Дениз. Он сладенько улыбнулся. Как мешок сахара высыпал на голову. Попросил налить виски.

— Ты не слишком серьезен? — спросил он.

— Я сосредоточен. Это самые ответственные секунды для меня в эту ночь.

— А ты верен новой профессии, — промурлыкал он, словно ему в глотку загнали электрический вибратор. — Или я тебя совсем не удовлетворяю? В смысле, мало плачу?

— Просто мне нравится видеть, как люди напиваются и начинают нести вздор, — ответил я.

Маруся держала под руку Мурата. Я взглядом указал на вход. Там стоял Жан.

— Ерунда, — по-русски крикнула Маруся. — Сделай-ка нам с Муркой по пятьдесят граммов моей любимой.

Я налил водки.

Маруся выпила и поволокла Мурата к танцевальной площадке.

Жан подошел к стойке с двумя парнями.

— Вот, лучший бармен в Стамбуле, — представил он меня. — Тоже из России.

Ребятам было лет по двадцать. Они мило улыбались и таращились по сторонам, как девицы на выданье.

— Очень хорошие художники! — крикнул Жан. — Угадай, где я их нашел?

— Где?

— На Гранд-базаре!

— Милые мальчики, — сказал я, чтобы доставить Жану удовольствие.

Он понял по-своему.

— Можем поехать куда-нибудь, когда здесь закончится.

У Жана был зарезервирован стол. Он взял друзей под руки и повел к месту.

Он был похож на пингвина.

За одним из столов я разглядел Жале. Она кокетничала с молодым человеком в костюме-тройке, не выпуская его руки. Кажется, она сама расплачивалась за коктейли.

Я приготовил фруктовый коктейль с водкой, как любила Жале, и послал ей.

Официант объяснил, от кого угощение.

Жале благодарно помахала рукой.

В два красные прожектора осветили зал.

На сцене появились четыре фигуры.

Три из них были по пояс голые.

Сплошь выкрашенные золотой краской, они напоминали цацки ацтеков…

Прожектора обожгли обнаженные женские торсы, превратив в солнечные зайчики, такие яркие, что трудно рассмотреть без темных очков…

Я почувствовал странное беспокойство.

Так бывает.

Сердце вдруг собьется с обычного ритма.

Тело превратится в пружину.

И рука потянется к ножу или пистолету…

Без причины.

Одна из танцовщиц была одета в смокинг и играла в мужчину.

В смокинге на голое тело.

Я ее узнал.

Танец Ламьи кричал:

Миром правит мужская похоть.

Мужчина, хочешь власти?

Стань женщиной!

Женщина, хочешь власти?

Будь мужчиной!

Красивое тело — золото!

Заставь хотеть себя и получишь власть…

Это алхимия успеха!

Зал ревел от восторга. Танец был про них.

Вдруг у одной из девушек рассыпались длинные русые волосы. Она тряхнула ими и стала похожа на золотую ведьму.

— Наташа! — вскрикнул я.

Танцовщицы кинулись в зал. Люди расступались, освобождая дорогу для танца. Тут и там щелкали фотоаппараты газетчиков.

Все перестало существовать для меня. Осталась одна Наташа. Она двигалась, как огромная золотая кошка, легкая и каждый миг готовая к прыжку. Обильный макияж пытался спрятать Наташу от меня. Его сделали с расчетом, чтобы танцовщицы выглядели на одно лицо. Как близнецы или куклы.

Появилось странное чувство. Как будто этот танец о моем будущем. Он намекал, что жизнь — это лица, лица, лица, бесконечная пляска масок, среди которых затерялось одно лицо, главное. Оно предназначено только тебе, независимо от глобального потепления и отношений сербов с хорватами, от того, упадет когда-нибудь Пизанская башня, и одолеет ли человечество СПИД… Предназначено как величайшее благо и величайшая кара. Оно всегда где-то поблизости, это родное лицо, вне зависимости, хочешь ты или нет, и есть ли силы признаться, что без него уже не можешь… Чем быстрее признаешься, тем в меньшей степени успеешь свихнуться.