Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов

— Ты с этим обожди, — придержал его за рукав Чанов и спросил нервно: — Деньги не привезли ещё?

— Да ладно тебе! Потом, — взялся выдраться из прихвата Славушкин.

— Потом поздно будет. Я свой характер знаю — не донесу, — не уступил Чанов.

— А заедон зачем? — выставил свой резон Славушкин. — Ты посмотри, какая закуска!.. Сюда бы ещё любимых моих макарончиков, так вообще!

Сошлись на «так и быть, но понемножку», иначе не то что машину, велосипед-трёхколёску домой не привезёшь.

Чтобы гостям потрафить, как-то отвлечь, Иван включил телевизор.

По круглосуточному каналу Флорида показывала комическое шоу. Объявив себя территорией, свободной от Америки, справиться с передачами «из-за бугра» революционное правительство пока не могло. И как ни кипятились левые спилить выносные антенны и поставить в домах взамен телевизора агитатора, правительство сочло такую меру чреватой. Пропагандисты — они ведь тоже бывают разные, за всеми не углядишь, кто кого и к чему склоняет, когда хозяин на дежурстве. В потачку левым было велено запретить рок-н-ролл и привозную киноотраву. На том они и умылись. Пока. До лучших времен.

Шоу было чуток глуповатым, но уморительным. Трио доставщиков-неумёх разгружало мебель в богатый дом для новых хозяев-молодожёнов. Грузчики застревали в дверях, катились кубарем с лестницы, срывали двери с петель, и всё валилось у них из рук с нелепой подсказки и с помощью таких же неловких хозяев.

Иван смеялся как маленький. Его друзья вначале тоже хмыкали и приговаривали:

— Ну надо же! Во дают!.. М-да…

Но чем больше трещала, ломалась мебель, чем смешнее кололась, гремела посуда, бились люстры и зеркала, тем мрачнее делались лётчики, а Чанов в особенности.

— Между прочим, такой шифоньер я пятый год достать не могу, — произнёс он с некой агрессией к глыбе-грузчику, запрокинувшемуся на обломках разбитого шкафа.

— Нашёл чем удивить! — горько поддержал Славушкин. — Да у меня всё барахло в ящике из-под макарон. — Полированные «дрова» не купишь и в Брянске…

— Ы-ых! — перебивочно простонал, как от зубной боли, Чанов: это тюха-хозяин пробил головой трюмо, и теперь перед пустой рамой всё никак не мог вихры причесать, потому как его отражением патлатый грузчик за дыркой стоял. — Ы-ых, стекло сорок на девяносто!?

— Да что с них спросишь, когда они молоко в речку льют и дыни спелые под откос швыряют! — сказал начитанный ещё в пионерах Славушкин. — Теперь и до мебели дело дошло — кризис-то, чудак-человек, обостряется.

Сказал, и по примеру Чанова скукожился в смертельной обиде, в претензиях непонятно к чему.

Иван затаился и ждал, что скажет Кузин. Майора тоже, видимо, в жар ударило офицерское — ни кола, ни двора, переезды без грузчиков. Но унижать себя во облегчение злостью — чёрта с два! Не в его это характере было. И когда рухнула на рояль (Чанов не шевельнулся), провалилась в нутро и заиграла там бубенцами люстра, он снисходительно, даже высокомерно изрёк:

— Муть всё это! Вот в Корее, когда мы орган раскурочили, и каждый начал в свою дудку трубить — так действительно обхохочешься. И смешно, и взаправду. А это мура, понарошку… Переключи картинку, Иван! Надоело.

Иван повернул ручку, и на экране возник Команданте.

— Не надо! — слитным дуэтом вскричали Чанов и Славушкин. Иван щелчком перескочил две шкалы. И снова «Не надо!».

Только уже в три голоса, и с надрывом. Но Иван не послушался. На стадионе бурлил митинг негодования в пользу властей, где и знающему язык мало что понятно, а незнающему так и трижды «не надо». Всё так. Но речь с экрана держал вчерашний щёголь-сержант, и на трибуне плоским гербом в печальной оправе виднелось фото мальчишечки…

— Да ты что, замёрз? — поторопил Чанов. — Найди что-нибудь путное.

— Отстань! — отмахнулся Иван. — Днём другого не сыщешь.

— На нет и суда нет, — оживился Славушкин. — А не хватануть ли по маленькой с огорчения?

Огорчение от шоу было действительно веской причиной. И Чанов первым не устоял, боком пополз к столу, бормоча в оправдание:

— Всё у них шиворот-навыворот, всё задом наперед!..

Прибавив звук, Иван напряжённо вслушивался в бормотание сержанта.

Вообще-то он давно притерпелся к любой чепухе с любых трибун и ораторов не винил. Ну, сколько мыслей-идей, чтобы свысока делиться, может в голову прибежать за краткую жизнь? Две… три, и на том спасибо. Но когда надо — не надо на трибуну взбегаешь, получается как бы влезаешь на древо с давно оборванными орехами и, чтобы смущение скрыть, не остаётся другого, как крикнуть: а зато мне виднее! — ну, и дальше молоть крупным помолом прописи.